Разомкнутый круг (The Broken Circle Breakdown), 2012, Феликс Ван Гроенинген, рецензия
Монтаж Кулешова, отношения, мечты и размыкающее круг горе – в рецензии Армена Абрамяна
Обычная, на первый взгляд, история о влюблённости, браке и расставании; о том, как всё вначале было хорошо, а потом что-то сломалось, погнулось, испарилось и всё пошло не так. Подобных препарирований семейных отношений видимо-невидимо. От интеллектуальных бергмановских изысканий до вычурных дрязг типажей из мыльных опер. «Разомкнутый круг» располагается где-то посередине. Ровное такое кино, в меру разговорное, в меру молчаливое. Эпизоды с длинными и короткими планами нашинкованы пропорционально друг другу. Промежутками вкраплены музыкальные номера на полтора куплета каждый. Мажорные мотивы столь же ровно делят территорию с минорными, то смягчая, то обостряя незамысловатые сюжетные перипетии.
Феликс Ван Гренгинен с запалом добросовестного зубрилы сдаёт на отлично экзамен по претворению в сценарий основного принципа монтажа Кулешова, который гласит: значение предыдущего кадра воспринимается в связи с ситуацией кадра последующего. У мужчины и женщины от большой любви рождается девочка. У девочки рак. О неизлечимой болезни ребёнка мы узнаём ещё до самой истории возникновения и развития взаимоотношений героев. Разумеется, смертельная болезнь – это мощный краситель и бытовые обрывочные зарисовки уже воспринимаются не сиреневой мелодрамой, а безысходной драмой. Эффект усиливается ещё и нелинейным монтажом, путающим прошедшее и настоявшее. С одной стороны – художественный приём, призванный придать определённую интригу рассказу, с другой – удобный фильтр для режиссёра, позволяющий монтировать в угоду однозначности трактовки. Обособленные музыкальные номера-иллюстрации моментально переходят в иную символическую плоскость. На простенькие композиции накладывается тень неизбежного отчаяния: в весёлой песне слышится отчаянная надежда, в грустной – отчаянная печаль. Мы не властны над нашими эмоциями и если хотим досмотреть кино до конца без права на цинизм – поддаёмся зову камертона. Режиссёр, к своей чести, не переходит границу в манипулировании и чаще лишь именуют страшные вещи, чем показывает их, стремясь уйти как можно дальше от натурализма и в то же время не увязнуть в луковом сиропе. Даже бурные сцены секса с охами и ахами сняты настолько целомудренно, насколько это возможно.
Жить тяжело, а тяжело жить ещё хуже
Механика перепутанных глав подобна наспех скомпонованному фотоальбому. Сама супружеская пара словно склеена фотошопом. Дидье – неказистый деревенский бородач с растрёпанными волосами и рассеянным взглядом. Боготворит Америку, живёт в трейлере, играет в кабаке. Элиза – стильная прагматичная блондинка, владеющая тату-салоном. Её тело покрыто изобретательно-автобиографическими татуировками. Они не похожи и не подходят друг другу. Что их может связывать, кроме постели? Тем не менее, вскоре Элиза начинает солировать в блюграсс-банде Дидье, а Дидье ответственно (и с удовольствием) перестраивает свои холостяцкие привычки под семейный стандарт. Вот она идиллическая идиллия…. Увы, она может существовать только в реальной жизни, но не в пространстве художественного произведения. Нам нужен конфликт. Расплачивается за счастье героев их дочь Мэйбл. Ребёнок не фигурирует полноценным персонажем. Сцен с ней мало, они короткие, а к середине фильма в них и вовсе отпадает необходимость. Недуг Мэйбл – проверка на прочность не только взаимоотношений Дидье и Элизы, но и их индивидуального мировоззрения. При всей своей разности, они оба до возникших драматических обстоятельств были редкостными оптимистами. Гнёт навалившейся депрессии стал их изменять и отдалять друг от друга чередой нескончаемого молчания и беспрестанных истерик. Поток взаимных обвинений с подсчётом кто более повинен в случившемся и у кого в породе больше раковых больных приводит к озлоблению на весь мир. И вот уже когда-то жизнерадостная Элиза предаётся унынию и в попытке разорвать заколдованный круг меняет имя на Алабаму, переписывает своё тело. Грезящий об Америке Дидье обрушивает свой гнев на Джорджа Буша, запретившего проводить операции со стволовыми клетками на людях, а заодно с ним и на всю консервативно-религиозную общественность. А ведь ещё недавно этот мир с террористами, гадкими политиками и конфессиональными предрассудками их вообще не волновал. Мечтатель стал богоборцем и разуверился во всём, во что когда-либо верил. Практичная Элиза, напротив, ищет опору в обретении веры. Веры в то, что её дочь может быть звёздочкой на небе или птичкой на оконном карнизе. Смена привычек и манеры поведения ситуацию только усугубляет, сталкивает продолжающих любить другу друга мужчину и женщину в бессмысленной схватке спасительной веры и спасительного безверия, подтверждая всем известную мудрость – от себя не убежишь.
Финал несправедлив, но пронзителен в своей неумолимой логичности. Только по завершению фильма, начинаешь понимать, зачем бельгийскому режиссёру понадобились многочисленные клише, кулешовские тезисы и формализированный музыкальный антураж. Кино не о больных детях и не о запретах в прогрессивной медицине, это не очередная хроника семейной жизни. Кино о том, что горе – это не праздничный пирог, и его нельзя поделить на равные доли, чтобы никого не обидеть. Это счастье может быть и на двоих и на целую семью, и на концертный ансамбль, и на всё человечество разом, а горе у каждого свое, и не придумано ещё от него лекарства и не вырабатывается на него иммунитет. Монстр разобщения, подвигающий на необратимые поступки.
Гренгинен сделал ни на что не похожее авторское кино, лишь в последних сценах обозначив смысл своего послания, или, точнее, предостережения. Жить тяжело, а тяжело жить ещё хуже. Но как бы ни было тяжело, нельзя отказывать в мечте ближнему, как бы она иллюзорно не выглядела. Нельзя предавать существующую любовь эгоистичным сожалением о любви потерянной. Необходимо оставлять свои слёзы за порогом случившегося. Разомкнуть круг можно только вдвоём.
