Лучшее предложение (La migliore offerta), 2012, Джузеппе Торнаторе, рецензия
Препарируя “Лучшее предложение”, Армен Абрамян говорит об искренности высказывания Торнаторе.
«…боялся ускорить шаг, чтобы не потерять счастия, и боялся шаг замедлить, чтобы счастье не перегнало его» (Набоков)
Сколько раз мы видели в многочисленных фильмах аукционы? Сколько раз мы обращали внимание на аукциониста – как правило, мужчину, как правило, с развитым артикуляционным аппаратом и быстрой реакцией? Ну, а предположить в этой (обычно статичной для сюжета) персоне особо уважаемый социальный статус или, что больше, трагическую судьбу…Нас обычно интересуют те, кто желает «лучшего предложения», и те, кто «лучшее предложение» удовлетворяет, но не те, кто «лучшее предложение» утверждает. Торги – удел, в основном, сюжетов авантюрных, и последняя работа Джузеппе Торнаторе канону следует. Более того, каноны цитирует. Режиссёр в итоге расскажет нам и о первых, и о вторых фигурантах, но начнёт с того, кто посередине. А в центре у нас пожилой Вёрджил Олдман – богатый, влиятельный, уважаемый и, конечно, одинокий. Способный с одного взгляда отличить подлинник от подделки. К последним он презрения не испытывает, утверждая, что и в каждой подделке есть частица подлинности. Пользуясь заслуженным авторитетом, стабильно мошенничает себе в угоду, скупая через старого друга шедевры по цене ремесленных изделий. Заполученные раритеты прячет в потайную комнату, в особенно тоскливые минуты заглядывает в неё, сидя в кресле, выкуривает сигару, испивает бокал вина и наслаждается, наслаждается, наслаждается. Разумеется, истый поклонник совершенства, к людям относится высокомерно. Не снимает перчаток, вступает в личные контакты лишь по необходимости. Но вот однажды мистер Олдман получает…рядовое предложение по описи имущества от нерядового клиента и…понеслось: таинственная заказчица, скрывающая своё лицо; ветхая вилла, переполненная художественными экспонатами; конструирование автоматона Вокансона и прочие нюансы погружения в прекрасный и яростный мир, не имеющий ничего общего со стерильным распорядком господина аукциониста.
Действие начинается как «The Game» Дэвида Финчера, а завершается как «Matchstick Men» Ридли Скотта. По ходу пьесы можно насчитать ещё с десяток отсылок к различным фабульным аналогам. Это не игрища с компилятивными целями – просто история до наглости не нова. Настолько, что разгадка интриги считывается внимательным зрителем за первые полчаса, давая повод для упрёка – дескать, триллер не состоятельный, но, подобно хичкоковскому «Головокружению», не в саспенсе здесь изюминка.
«Лучшее предложение» – если не лучшее, то наиболее искреннее высказывание режиссёра о самом себе. Искренность в стремлении заместить в себе копииста творцом. Тем типом творца, о которых говорит Олдман в афоризме про «талантливую сторону подделки». Даром, что Торнаторе сверхуспешный артмэн в самом широком смысле. Болезненная рефлексия и самокритика – нормальные движущие силы для того, кто не хочет останавливаться на достигнутом, независимо от степени признания общественностью. Шизофреническое вычленение из своего «Я» прозрачного, нетронутого тщетой суетных помыслов творца-созерцателя, замкнутого интеллектуала, одержимого прустовскими вопросами, обитающего в одном из сновидений Кафки – любимый образ художника.«Легенда о пианисте» как о чистом гении, взращённом в изолированности водных стихий подальше от буквалистично земных страстей – наиболее очевидная параллель. Но куда точнее исповедальная интонация автора проявилась в «Простой формальности», где был суд и осуждение одного мудреца другим. Будто комплекс «раннего успеха» толкает Торнаторе на постоянную шлифовку кармы через болезненные сюжеты о себе во многих лицах, в которых красивое смешивается с золой, а холодное величие идеала сталкивается с горячностью сиюминутной необдуманности.
Клишированный богач с массой фобий, престарелый девственник, потерявший голову от любви, обязан быть комичным. Как набоковский Кречмар из «Камеры обскура» со всеми его сантиментами о «фиалковом жаре» в пучинах нахлынувшего «густого счастья». Но Вергилий не комичен. Он не вызывает презрения подобно Кречмару. Во многом это заслуга Джеффри Раша, подающего Олдмана фигурой монументальной и, несомненно, трагической. У виртуоза Раша и низменный Маркиз Де Сад предстаёт обаятельным прогрессистом. Честная классическая манера исполнения актёра с лёгкостью преодолевает заложенную в сценарии гротескность, позволяя использовать многочисленные чудачества героя как шифры к раскрытию его внутреннего мира. Аллюзии к набоковскому обскурантистскому «треугольнику» всплывут ни раз, но и ни разу не допустят падения в карикатуру. «Окарикатуривание» жизни – самое подлое, что может допустить художник. Тем более, если художник талантлив. Писатель и режиссёр в этом вопросе сходятся, но диалектически: один использует в качестве творческого метода символ чёрного пустого ящика, другой светлую комнату с шедеврами живописи на стенах.
Помимо того, что «La migliore offerta» отчасти является суммой творчества Торнаторе, своеобразным путеводителем по любимым темам и неизменным лейтмотивам режиссёра, это ещё и культурологическая головоломка. Собирать такой пазл – труд приятный и несложный, подобно кроссворду в многопрофильном журнале. Начиная от фигурируемых в фильме изобразительных полотен и вплоть до афористичных парадоксов в репликах. Фамилия главного героя Олдмэн – т.е. старик, т.е. человек, много повидавший на своём веку и, казалось бы, неспособный более удивляться. Имя, ни много – ни мало, Вергилий. Поэт, получивший обывательскую известность как проводник загробного (мёртвого) мира; хранитель тайн девяти кругов ада и мутных чистилищных предместий Рая. Вход в Парадиз ему закрыт, потому что не заслужил. Кино могло быть названо «Испытание Вергилия» и выиграло бы в количестве подтекстов.
Клэр означает «чистая». Незнакомка. Прекрасная дама. Беатриче несуществующих снов. Истинная хозяйка ключей от Эдема, знающая больше римского старца явит себя в фильме совершенно неожиданным образом. Появиться, чтобы рассказать правду и предложить место в кущах. Правда горька: оказывается, нет ни Рая потерянного, ни Рая обретённого. Рай – это пустое одинокое место, в котором если кто и обитает, то временно и с определённой целью. Мильтон был не прав.
Не будем забывать про друга – подельника Олдмэна Билла Уистлера. Его играет Дональд Сазерленд, и в этом, наверное, тактическая ошибка для (и без того несложной) интриги. Понятно же, если столь большой актер соглашается на столь небольшую роль, значит это не просто так. Принципиально, что Вёрджил – не художник, но способный отличить истинную художественность. Принципиально, что Билл – художник, пусть и без искры божьей. По Торнаторе – самый плохой создающий ближе к свету искусства, чем самый лучший оценивающий. Это не месть автора своим критикам, он рассуждает именно с позиции Вёрджила. Конфликт о подлинности подделки и червоточине идеала развивается на фоне рассуждений о неистребимом фетишизме человеческой натуры, направленной на собирательство, коллекционирование и систематизацию. Воронка вещизма затягивает и такие основополагающие гуманистические категории как дружба и любовь. Олдман вовлекается в новый для себя процесс сопереживания из-за честолюбия, страсти коллекционера. Привычный иметь дело с недвижимыми артефактами, он недооценивает изменчивость живого организма, организма во взаимодействии с другими организмами. Голгофа безусловных потерь и сомнительных обретений для него неизбежна. Потому что почтенный Вергилий недооценил жизнь, восприняв её чем-то вроде трёхмерного музейного экспоната. Любое искусство априорно мертво супротив текучести жизненного потока. Есть вещи, которые нельзя перекупить или перепродать, как невозможно повернуть время вспять и начать всё сначала. Повышая ставки, Олдмэн оказывается в невесомости. В самом её насмешливом печально-земном понимании.
Точка в повествовании Торнаторе – внятно выраженный символ, суть повествования вбирающего. Словно материализуется джинн, чтобы навечно застыть в бескрайнем пространстве бутылки. Рассказывается о разном и по-разному, однако итоговое средоточие выводов всегда единое. Ни один из его героев не получает желаемое, но каждый остаётся с воспоминаниями о тщете своих намерений, с иллюзиями заветного обладания. За эти ёмкие сгустки высшего знания перед конечными титрами Торнаторе в равной степени любим публикой умной и менее взыскательной. Судьба Вергилия Олдмана – яркий пример размытости границ между интеллектом и заблуждением, между заблуждением и верой в чудо. Незримые клавиши, издающие волшебные звуки музыки от прикосновений пальцев («Легенде о пианисте»); нарезка купированных поцелуев из старых кинолент в («Парадизо»); фотография на могильной плите («У них всё хорошо»); аудиозаписи с кинопроб («Фабрике звёзд»); спелые апельсины в руках истерзанной женщины («Малена»); автобус на перепутье загробного мира («Простая формальность»); кулон с тела мертвеца («Незнакомка»). Лейтмотивный символ «утраченного времени» впервые у режиссёра обретает буквальное прямолинейное воплощение – чешская забегаловка с обилием часовых механизмов в качестве декора. Вот так вот просто и мудро – человек в окружении тикающей величественно равнодушной механики. Камера обскура наоборот. А толку? Фотоснимки, фильмы, картины – для хроники минувшего сгодится всё. Но что нам до своих следов в вечности, если нас уже в ней не будет.
«Странно сказать: страх рассеялся; кошмар теперь перешёл в то несколько бредовое, но блаженное состояние, когда можно сладко и свободно грешить, ибо жизнь есть сон». (Набоков)
