Безблагодатная кротость
Кроткая, 2017, Сергей Лозница
Артур Сумароков рассказывает о картине Сергея Лозницы
Стоило произойти премьере нового фильма Сергея Лозницы «Донбасс» на нынешнем Каннском кинофестивале, как в украинском кинокритическом и общественно-политическом сегменте разгорелась ожидаемо жаркая и крайне предсказуемая полемика, всю суть которой можно свести к фразе мол наш ли Лозница или всё-таки уже давно не наш. То что по итогам этой дискуссии каждый из ее участников может без проблем претендовать на призы Special Olympics в номинации самый убедительный оратор, в этом нет никакого сомнения, ведь хуже просто линчующей толпы может быть лишь линчующая толпа интеллектуалов, подходящая к процессу уничтожения своего идеологического врага с максимальным наслаждением. Вместе с тем подобная реакция на последнюю картину Сергея Лозницы была более чем прогнозирована, с учетом того что, начиная с его дебютной игровой ленты «Счастье моё» 2010 года, все его кинотворчество характеризуется неоправданно жирным делением на своих-чужих и крайней степенью политизированной ангажированности.
Кадр из фильма “Кроткая”
При этом и Лозница-документалист тоже претерпел значительные изменения, и трудно узнать в постановщике сугубо политических документальных фильмов «Майдан» или «Событие» автора по-кафкиански жутких и совершенно вневременных «Полустанка» или «Фабрики». Безусловно, можно возразить, что любой режиссёр не должен стоять на одном месте и искать новые возможности собственного киноязыка (если он, конечно, есть), однако Лозница все очевиднее упрощает сам себя, превращая каждый свой фильм десятых годов в политический манифест.
Квинтэссенцией нынешнего авторского стиля Лозницы, который не столько эволюционировал, сколь регрессировал, стала драма «Кроткая» 2017 года, по мотивам рассказа Фёдора Достоевского. То, что фильм Лозницы это ни разу не новый Брессон (который в 1969 году снял собственную адаптацию этого рассказа), становится понятно буквально сразу, поскольку вместо экзистенциальных терзаний режиссёр подсовывает зрителю оголенные нервы и телесные страдания. Главной героине фильма, Кроткой, предостоит самое настоящее погружение в русскую хтонь, населенную столь же безымянными и омерзительными персонажами, олицетворяющими в своей безнадежности всю нынешнюю Россию от людей маленьких до тех, кто ей руководит. На втором часу действия фильм превращается в самый настоящий социальный фильм ужасов, с элементами антропологического исследования homo soveticus, дабы к финалу окончательно вырулить в сторону истерического политического комментария, который, конечно, интересно увидеть и услышать, но проще всего на самом деле полистать статьи ведущих лидеров мнений, не тратя свое время на столь китчевое кино. Вместо столь необходимой авторской отстраненности – абсолютная вовлеченность, максимальная эмпатия, не дающая зрителям никакой внятной возможности самим сделать какие-либо выводы.
Даже на фоне убийственно прямолинейной «Нелюбви» Звягинцева фильм Лозницы выделяется своей сказочно неповторимой депрессивностью, которая рифмует картину со всем существующим гиперреализмом и лучшими образцами чернухи конца восьмидесятых-начала девяностых
Строго говоря, и такое прочтение Достоевского имеет право быть, не будь оно столь нарочито вторичным и, что хуже всего, эксплуатационным. Даже на фоне убийственно прямолинейной «Нелюбви» Звягинцева фильм Лозницы выделяется своей сказочно неповторимой депрессивностью, которая с одной стороны рифмует фильм со всем существующим гиперреализмом («мы же так живём, не так ли?»), а с другой – с лучшими образцами чернухи конца восьмидесятых-начала девяностых («лучше б мы и померли»). «Кроткая» от Лозницы это кинематограф аффекта, трансгрессивный портрет той самой немытой России, что ничуть не изменилась за века; чем дальше от Москвы и Петербурга, тем больше ужасов могут встретить на своём пути люди с обостренным чувством сострадания и совестливости, будь они в характере Кроткой. На поверку же героиня Василины Маковцевой не вызывает никакого к себе сочувствия; жертва, мученица или просто увлеченная садомазохистка – не так уж важно, но чем больнее ей становится, тем выносимее картина выглядит. Мучения Кроткой должны даровать в идеале концентрированный катарсис, но в итоге все сводится к одному единственному слову: «отмучилась». Кроткая как символ современной России является довольно кондовым, тем более что ни о какой возможности перерождения речи не идёт. Только хардкор, только деградация. Проблема в том, что ровно десять лет назад Алексей Балабанов снял свой «Груз 200», говоривший о смутном прошлом, но прямо намекая на абсурдное настоящее и дикое будущее, но там, где у Алексея Октябриновича была краткость и точность авторского высказывания, у Сергея Владимировича одна лишь кротость – сводная сестра добродетели, а любая добродетель это самый короткий путь в ад.
