Requiescat in pace
Иоахим Штерн видит в “Трудно быть Богом” реквием по шестидесятникам
Дон Румата – свой среди чужих и чужой среди своих, высокопоставленный агент земного влияния в одной далекой-далекой галактике. Он поднимает тяжелые веки и смотрит по сторонам, но видит только грязь и пепел, смерть и упадок, тьму и отчаяние.
На этих шести китах и покоится последний фильм великого режиссера: отбой здесь играют на саксофоне; артист Ярмольник угрюм, бородат и вонюч; и Солнце – ####ый фонарь. Драматургически кино представляет собой трехчасовой немой монолог без завязки, развязки и кульминации, трагический водевиль о мире, в котором трудно быть – не только Богом, но и вообще. В итоге получается странная сюрреалистическая бутафория, эсхатологическое откровение, снятое рыбьим глазом субъективной камеры. И не нужно думать, что это экранизация повести братьев Стругацких. «Трудно быть Богом» переосмысляет оригинальную прозу и идейно (серые, черные, тернистые тропы прогресса, критика тоталитаризма? Забудьте об этом), и сюжетно – здесь, строго говоря, вообще нет сюжета. Не стоит, словом, ожидать фэнтэзийного мушкетерства с горбатыми Аратами – Герман экранизирует не книгу, Герман экранизирует пепел и грязь.
Закадровый голос соседствует с закадровым бормотанием, действие отсутствует как класс, и в кадре решительно ничего не происходит. Впрочем, жизнь все равно кипит – жизнь человекообразных насекомых, ухмыляющихся в камеру гнилыми зубами. А что делать? Средневековье. Довольно занятно, кстати, наблюдать за тем, как популярному некогда романтично-куртуазному мифу о средневековье приходит на смену другой миф, миф о проклятом времени, где вместо храбрых рыцарей и прекрасных дам – кровь и нечистоты. В этом смысле кино Германа весьма и весьма аккуратно следует конвенциальным нынче представлениям – крови здесь не так уж много (всепожирающая монохромность вытравляет все цвета, оставляя лишь бесчисленное множество оттенков серого), зато нечистот в избытке. В остальном, впрочем, фильм выглядит не слишком современно – сумрачные герои неприкаянными призраками бродят туда-сюда по супрематическим локациям, сеттинг душит историю, нарратив умирает – то ли ночной кошмар, то ли зомби-апокалипсис. Такой вот запоздалый лет этак на двадцать ультраавангард, провоцирующий декламацию советских анекдотов про «идея, идея, идея нахожусь?» и «Зеркало, Тарковский, знаю-знаю». Увы, время радикальных киноязыковых экспериментов прошло, нынче концептуализм выдохся. Добавьте к этому вполне бетонное мессианство и не слишком дружелюбный замысел Германа – и вы увидите, как opus magnum большого мастера превратился в назойливый сплэттер возмутительной длительности, странный гибрид «Фильма-социализма», «Зеленого слоника» и великого фильма о великой войне. Смерть, упадок и копрофагия прилагаются.
Мулатов привязывают к березам и разрывают на части (впрочем, нет, это из другой оперы); бесстыдные до наивности символы трудятся пакмэнами и пожирают сценарий, герои появляются и исчезают – режиссер пугает публику, но публике не страшно, публике скучно, грустно и руку некому подать. Что тут скажешь? Замах был серьезный, на «Божественную комедию» как минимум, но получилась почему-то только комната страха, вязкая галлюцинация, имеющая отношение не столько к кинематографу, сколько к современному искусству – «Трудно быть Богом» оказался не фильмом, но инсталляцией, широким художественным жестом, актом режиссерского суицида. В конце концов «Трудно быть Богом» повторяет судьбу «Мастера и Маргариты» Юрия Кары – миф о фильме оказался интереснее самого фильма. И это, пожалуй, даже символично – мертвому шестидесятничеству была необходима эпитафия, и Герман эту эпитафию создал. С его слов жизнь трудна, глупа и бессмысленна, а нам остается только надеяться на то, что после этой жизни будет не тьма и отчаяние, а небо в алмазах или хотя бы заслуженный покой. Не самая жизнерадостная философия, но тут уж ничего не поделаешь – всякий жанр диктует свои правила.
