Более странно, чем в аду
Мертвец (Dead Man), 1995, Джим Джармуш
Илья Кугаевский рецензирует фильм Джима Джармуша
Прав был один уважаемый месье: современное общество не существует вне мифа. В царстве победившего релятивизма, в мире, где погоня за истиной оканчивается боем с тенью в лабиринтах казуистики, последним отрезвляющим аргументом может служить только объективный факт смерти — трактовкам не подлежащий, к дискуссиям не располагающий. Классический вестерн с его самурайскими перестрелками смотрится в этом смысле наичестнейшим жанром: по годами устоявшемуся этикету всякая сцена убийства сервирована аскетичными короткими планами, а моральная победа всегда присуждается выжившим. Наивысший же символический вес имеет выстрел, даже ее величество монтажная логика не смеет перечить. И никого, разумеется, не волнует, что растянутая по всей истории кино вереница угрюмых ганфайтеров с трудом увяжет пару слов для раскрытия мотивации — в конце концов, их недавние оппоненты в лице индейцев, (таких же) бандитов и прочих подвернувшихся кармических неудачников, не способны уже и на это — RIP. Простой, но действенный код не единожды взламывали — будь то Иствуд, методично снимающий промахи да осечки в «Непрощенном», или, например, Ходоровски с полубессмертными персонажами в «Кроте». Однако на значок шерифа в этом goddamn city настрелял, пожалуй, именно Джим Джармуш, расправившись с теорией жанров, как Эйнштейн и Бор с законами Ньютона.
Недотепа в клетчатом пиджаке Уильям Блейк истратил последние деньги на билет в Город Машин, но желаемая вакансия бухгалтера оказалось занятой, а интрижка с чужой невестой закончилось пулей в сердце (каждому из любовников). Вытолкнув самого себя из окна, парень позже очнулся за несколько километров от перестрелки, обнаружив рядом индейца по имени Никто с предложением подлечиться травами. Где-то здесь появляется на свет один из величайших интерпретационных киноребусов: в какой момент умер Блейк? Решать его, по правде говоря, не требуется — Джармуш просто-напросто удалил из фильма знак Смерти, хитро спрятав означающее. Нет, само явление никуда не делось, однако отличить, кто жив, а кто уже нет, для зрителя отныне не представляется возможным. И пусть бог не играет в кости, но однофамилец известного поэта застрял в квантовой суперпозиции, а режиссер лихо врубил прямой эфир из камеры Шредингера — такая вот магия кино. Вся микроэкономика вестерна, построенная на страхе быть зарытым в землю, немедленно рушится, поскольку внутри жанра не существует инструкций на случай подобного нелинейного безобразия (до зомби-вестернов тогда, слава богу, еще не додумались). Фильм, петляя знакомыми тропами, постепенно уходит в буддистскую притчу о пустоте, и в этом есть своя логика: если лучшего друга зовут Никто, готовься к путешествую в великое Ничто.
“Мертвец”, рецензия
«Мертвец», если дотошно рассмотреть его в отношении к некоему канону, получится очень ироничным фильмом. Например, можно вспомнить, что все истории про одиноких странников с кольтом и винчестером вышли из средневекового рыцарского романа, тогда в «Мертвеце» мы увидим, как ботаник в архетипической маске благородного путника, «спасая» «деву в беде», только приумножает неприятности, после чего трусливо сбегает, впрочем, и сама дева оказывается обычной проституткой. Аналогия с всамделишным Уильямом Блейком из восемнадцатого века — оживший тезис авангардистов, дескать, искусство должно влиять на реальность. Для пущей влиятельности искусству вручают шестизарядный аргумент и теперь, если до кого-то не дошли стихи, то хотя бы пули дойдут гарантированно. Наконец, линия фабулы, по которой ничем не примечательный бухгалтер случайно попадает в условный ад, наводит там шороху и получает вдобавок временный аналог бессмертия, кажется насмешкой над жалкими попытками всех коллег из мировой культуры — от Гильгамеша с Орфеем до персонажей сартровских пьес. Проще говоря, повсеместная деконструкция Джармуша действует примерно на том же уровне абсурда и с той же наглостью, что какой-нибудь South park, только обставлена несколько более сдержанно, медиативно, да и за кадром играет слишком философский кантри.
Проще говоря, повсеместная деконструкция Джармуша действует примерно на том же уровне абсурда и с той же наглостью, что какой-нибудь South park, только обставлена несколько более сдержанно, медиативно, да и за кадром играет слишком философский кантри
Но главная тема беседы предельно серьезная, в объективе не метафизические прерии, где Блейку чудятся духи прошлого, и даже не поглощаемая бескрайним небом экзистенциальная река из финальной сцены, а, ни много ни мало, американская культура. Мифология фронтира показывает звериный оскал: самым образованным персонажем оказывается индеец, вместо авантюристов с горящими глазами по дороге встречаются каннибалы да содомиты. Главный же город смотрится выставкой кинодостижений экспрессионизма: тут и там гримасничает перемазанное сажей рабочее население, по бюрократическим закоулкам расползаются зловещие тени, а владелец фабрики точно готовится к съемкам у Роберта Вине. Так по мнению Джармуша выглядит очищенное от положенного по жанру романтического флера «торжество прогресса», этакий десятикратно утрированный монохромный Детройт. Самое время задуматься, что же такое есть вестерн, если не попытка поэтизировать похождения тех самых угрюмых ганфайтеров. Попытка слепить из них аргонавтов, каждого заурядного истребителя бизонов вырядить Одиссеем. Эй, вы кое-что забыли — как бы говорит нам мистер Джармуш. Поэтов здесь нет и никогда не было. Гомеры не поместились в дилижанс, он был доверху набит оружием. Эпос не существует вне эпического сознания, старый миф отгремел свое, теперь черепаха обгоняет Ахиллеса на полкорпуса, и теперь офисная крыса восстанет против сил зла. Эта игра в бисер никогда не заканчивается.
