Плач Ярославны
Битва за Севастополь, Сергей Мокрицкий, 2015
Виктория Горбенко о «Битве за Севастополь»
«Битва за Севастополь» – военное кино, которое действительно и в кои-то веки вышло нестыдным. Стержнем фильма выступила условная биография советского снайпера Людмилы Павличенко, которая за первый год войны положила 309 фашистов, а затем, будучи участником проходившей в США Международной студенческой ассамблеи, показала кузькину мать «прятавшимся за ее спиной джентльменам». Разумеется, российско-украинское детище Сергея Мокрицкого очень легко ругать, если задаться такой целью. Можно поострить на тему, что прозвищу Леди Смерть стоило предпочесть что-то вроде Самки Богомола, настолько ненужными выглядят аж три любовных линии (и это не считая навязчивого летчика и, прости Господи, самой миссис Рузвельт, по слухам, благоволившей женщинам в своей постели). Можно огорчиться обманке названия, ведь масштабным баталиям здесь не нашлось места. А можно, например, ужаснуться безвкусному саундтреку, сопровождающему нелепые клиповые нарезки и назойливый рапид. Но самое интересное, что именно перепетая «Кукушка» неожиданно высвечивает главную особенность фильма. Невероятной мощи цоевская энергетика, рвущаяся изнутри, но по-мужски сдерживаемая, заменяется надрывным воплем Полины Гагариной, этаким плачем Ярославны – именно здесь понимаешь, насколько женская эта история. И это лучшее, что можно было придумать в условиях желания (или необходимости) снять кино о войне, уже столь далекой от нас, что нет никакой возможности называть ее своей.
Это лучшее, что можно было придумать в условиях желания (или необходимости) снять кино о войне, уже столь далекой от нас, что нет никакой возможности называть ее своей
«Битва за Севастополь», рецензия
Это не недавний «Батальон», где толпа истеричных бритых наголо теток смешалась в безликую серую массу. Здесь сердцевина – уникальная личность Павличенко, унаследовавшей отцовскую твердость характера – оттеняется двумя периферийными женскими образами. Подруга Людмилы Маша – воплощенная феминность, поразительно сочетающая милую непосредственность (ах, кто же лучше: летчики или моряки?) и самоотверженность (попробуйте сами вытащить парочку раненых из-под пуль), живущая и дышащая любовью даже во фронтовом бараке и предусмотрительно обменивающая спирт на теплые панталоны – ведь скоро зима, а ей еще детей рожать. С другой, заокеанской, стороны – Элеонора Рузвельт, которую оторопь берет от того, как Людмиле в прямом смысле запрещают быть тем, кем она является прежде всего. От того, как этой хрупкой девушке позволительно быть товарищем, бойцом, этакой, в конце концов, сойкой-пересмешницей, вдохновляющей своих соотечественников, но – не женщиной. Получается, что центральный образ, с одной стороны, удачно иллюстрирует пресловутый подвиг советского народа, совершившего невозможное, невзирая на страх, боль и собственную слабость. С другой же стороны, мужество героини – лучшее доказательство того, насколько война чужда самой жизни. Отторжение изображено в динамике. Вначале Павличенко ничем не отличается от окружающих ее мужчин – ни выносливостью, ни бравадностью. Но постепенно обретает желание давать жизнь, теряет способность не задумываясь ее отбирать (иллюстрацией – долгое разглядывание личных фотографий немецкого снайпера, который неожиданно тоже оказался человеком). Собственно говоря, именно в силу неразрешимого конфликта рождения и смерти, создающего и разрушающего начал так странно и нелепо выглядит женщина на войне – так же дико, как та маленькая девочка, экзальтированно выкрикивающая: «Убей!» И тем страшнее выглядит сама война.
