Итоги: 10 худших фильмов 2017 года по версии Антона Фомочкина

Худшие картины прошлого года по мнению Антона Фомочкина

Про задники “Коловрата” можно рассказывать страшилки. В компьютерном-компьютерном городе, в компьютерной-компьютерной избе жил неотесанный Ванька, олицетворяющий героя. Он падал, но поднимался. И Серебряковы, распятые на канатах, изрешеченные стрелами в глазах. Или анекдот. Шел компьютерный медведь по снежному лесу, увидел татаро-монгольское иго, сел на него и не сгорел, потому что зима. О “Коловрате” можно говорить, что угодно, при любом раскладе это не будет касаться фильма. Потому что и фильма нет, есть набор косплей-сценок, где ряженые очень смешно разговаривают, совершают уморительные действия и источают духовность и патриотизм. Наверное, таких “300 спартанцев” мы и заслуживаем. Какие-то сценарные блоки, напоминающие сюжет, выстроены прямо-таки по лекалам. Только там, где у Снайдера красиво, у Файзиева сусально, и макияж у Хана смешной.

Это примерно то же, что и “Коловрат”, только очень дорого, богато, и песенки есть. Такой же миф, разве что попкультурный, нелепо преобразованный в художественное кино. Этот странный тренд поднимать все скрепы детства из золотой коллекции “Диснея” нам всем еще аукнется в будущем. Доберутся и до святого. Здесь все, подобно полированному золотому подсвечнику: блестит, сверкает. Удивительно раздражающе приторно, лишено авторского почерка (даже в “Золушке” у Браны была ровно минута авторского кино). Переосмысление не привносит в эту историю ничего, кроме того, что помощник Гастона был геем. Самое бесполезное времяпрепровождение на два часа, особенно в рамках эскапизма. Тот случай, когда реальность, в которую убегаешь – менее привлекательна, чем окружающая.

Эстлунд старается анализировать общее европейское состояние по палате, но для того, чтобы созидать, его метод высказывания слишком избыточен выхолощенным юмором, зачастую базирующимся на неврозах. Оттого и не смешно, и быть открытым к восприятию серьезно не получается. Симптом проявлялся еще на “Форс-мажоре”, но там масштаба было меньше, и играть на поле супружеских взаимоотношений заметно проще. В общем-то, что там получалась курортная комедия, что здесь высоколобая сатира не сильно качественней, чем любая другая рядовая скандинавская комедия. Трагедия мудацкого “белого человека” в загибающейся Европе, где беженцы-бомжи просят конкретный бутерброд с изысками – показушная беззубая карикатура на злобу дня. А как ирония над современным искусством – это добиблейский бородатый анекдот про уборщицу, принявшую экспонат за мусор.

Полая плоскость духовных исканий вынуждает Жанну топтаться на месте вплоть до сожжения оной в перспективном будущем. Могло бы сойти за высказывание, но вся риторика сводится к вечному колыханию длинных лохм Жанны и монашек под гитарные рифы. В картине Дюмона ощущение экранного времени максимально приближено к многолетней каторге, свершившейся в литургической дреме. Смешение форм и культур (Дюмон также использует хип-хоп) на словах звучит примечательно, на деле не значит вообще ничего, ни для трансформации образа Жанны, ни для какого-либо развития киноязыка. Это даже не рок-опера, скорее гитарная пасторальная оперетта, в обстановке зеленых лугов. Не сакральный трип, а хождение по мукам, где на костре сгорает зритель по ту сторону экрана. Расшаркивания перед Дрейером в этом контексте выглядят совсем издевкой.

Танки нарезают круги. Пластиковые, миниатюрные. Связка “образ + событие”. Доходчиво, ребятам о зверятах. Игрушечная бронетехника — единственная возможность уцепиться за момент времени и вывести найденные пленки из категории интересных узкому кругу последователей или поклонников Юхананова. Козинский насильно насыщает исходный материал голосовыми новостными сводками, лебединым озером, отчего возникает разлад. Причастность происходящего фиктивно связана с информацией из вступительного титра. Если цель в фиксации (а будь интерес здесь сугубо в перфомансистском акте – не было бы контекста), то на пленке остаются игрища в подвале. Дух времени — в хронике, запечатлевшей все, что происходит наверху, за стенами обозначаемого театрального пространства, а значит, и не в фильме Козинского. Как документ он испорчен формой и ярлыком высказывания. Кино ли это? Нет. Видеофильм? Скорее, просто видео. Даже на ассоциативной ниве проект Козинского лишен стержня, он не создает из сценок смысловой ряд, как и сами сценки в отрыве, крайне условное отношение имеют к нарративу и сами по себе не представляют художественной ценности кроме как для зрителей, продолжающихся по той же методе театральных акций в Электротеатре.

Как обычно, Даррен силится объять необъятное. Тут и экранизации заветов, и миф о творчестве, и ситком про то, что гости неудачно зашли, не постучавшись. Это все было бы весело, не будь опыт просмотра “мамы!” катастрофически невыносимым. Автору и не нужен зритель, собеседник, он на манер своего же “Фонтана” продолжает размышлять о жизни. Существенно в дискурс ничего не привнося, но это было понятно еще в момент выхода “Ноя”… Чтобы хаос выглядел страшным, – отклонения должны сбоить из реальности. Обстановка в доме здесь подобна “Оазису” из последнего Спилберга, карикатурные и мультяшные людишки собираются в рой и гнездятся, выламывая все на пути. Паства, что с них взять.

Лантимос замахнулся на визуализацию рока, получается едва ли, кровь из глаз, физическая немощность, перверсии вторым планом. Это набор из пройденного. Микс из Ханеке и плохого дешевого слешера. Тщетные попытки добиться того же шок-эффекта для фестивальной публики, что был некогда с “Клыком”. Остается апеллировать к корням, проговаривать трижды, что в основе миф об “Ифигении” (до такой степени, что сочинение на тему пишет дочь главного героя). Но самое пагубное, что, судя по интервью, режиссер все это воспринимает с изрядной долей юмора. И за массивом вычурной художественности – взгляд автора стал заметно стерильным, пробивается каркас, позволяющий вычислить, что же задумано в дальнейшем. В этом он приблизился к античной литературе, в предсказуемости ходов.

Агнешка Холланд, как и многие уважаемые европейские деятели на старости стала немного планомерно открывать Америку. Не в отношении влияния традиций, нет, а просто проговаривать дидактическим тоном очевидные вещи на камеру, взывая к человеческому в зрителе. Человеческое в зрителе, может, и есть. А вот сил терпеть вялотекущий и очевидный детективный сюжет – нет. Поэтика? Скорее, пошлость и морализаторство, свойственное пожилым представителям польской киношколы в подобном возрасте. Покойный пан Вайда за год до того снял тоже довольно пошлый художественно свой последний фильм, но он был искренен. Пани Агнешка сделала картину, в которой проблемно проявить эмпатию к кому-либо. Ладно, было бы оно так, но и других достоинств там нет – карикатурные охотники и натужная зеленая пропаганда.

Давайте отбросим очевидные вещи: Балагов не умеет разводить мизансцену, не умеет работать с актерами (Жовнер, вероятно, из тех, кто может все и сама), не держит ритм, слабо умеет в цветовую драматургию. Это ученическое, крайне слабое кино, говорящее догмами. У Звягинцева в “Нелюбви” все жили в нелюбви. У Балагова в “Тесноте” очень тесно. И вообще, семья превыше всего. Базовая вещь в неприятии этого фильма аморальна и бесчеловечна. Посередине, между дискотекой из Булановой и “Мамой Азией” есть реальное снафф-видео, которое всячески смакуется и дается без купюр. Реальная смерть становится частью художественного ряда, методом вовлечения зрителя в картину. Это, в общем-то, мягко говоря, отвратительно. Не переснятый кусок специально для фильма, а какая-то случайная реальная запись, с настоящим человеком на ней. Отвратительно, как единственная вещь, которая “обеспечивает” дух времени.

Дело даже не в табу. В юморе не должно быть табу. Французский респектабельный буржуа Беншетри работает с этой историей таким образом, что у любого нормального человека она должна вызвать вкусовое раздражение. Это довольно жалкая попытка снять кино на территории, которую уже много лет осваивают греки, – человеческие перверсии и низменные трансформации характера в нечто звериное. Тут и подчинение, и специфический стабильно несмешной юмор про собак, похожих на Гилтера, фуры, их сбивающие, и прочее-прочее. Но самое главное – то, насколько эта концепция сдувается к середине и автору просто приходится тянуть на себе эту лямку, дожимая ее до финала. Греков всегда был смысл ругать, но даже Лантимос подобные концепты обычно силился сделать чуть изобретательнее, чем они есть.