Огонь, иди за мной, или Вечеринка у Лоуренс дома
мама! (mother!), 2017, Даррен Аронофски
Виктория Горбенко рецензирует новый фильм Даррена Аронофски
Даррену Аронофски всегда был близок взгляд Бога – как угол наблюдения за охваченными страстями героями. После библейского фэнтези «Ной» аппетиты возросли. Из гнева и любви, огня и пепла на свет появилась «мама!». История одной предродовой депрессии в духе квартирной трилогии Поланского, обернувшаяся слезно прозрачной библейской притчей с гринписовским уклоном. В центре сюжета супружеская пара, живущая в лесной глуши. Она (Дженнифер Лоуренс) занята ремонтом, смешиванием водопроводной воды с каким-то желтым порошком и попытками вдохновить мужа. Он (Хавьер Бардем) – стагнирующий поэт, который бесцельно слоняется по уединенному жилищу, не проявляет должного интереса к молодой жене, зато радостно распахивает двери первому встречному. Так в доме появляется парочка подозрительных постояльцев: Мужчина (Эд Харрис) с неполным комплектом ребер и Женщина (Мишель Пфайффер), сующая стервозный нос куда не следует, как сама праматерь рода человеческого. Простоволосая Лоуренс, будучи не в силах избавиться от непрошенных гостей, расхаживает по комнатам и мелко пакостничает, с иконописно невозмутимым ликом пряча по углам их трусы и зажигалки. Вечеринка набирает обороты после вторжения двоих сыновей (Брин и Донал Глисоны) Мужчины и Женщины, старший из которых завидует младшему со всеми вытекающими из первоисточника последствиями вплоть до потопа.
“мама!”, рецензия
Из «мамы!» могло бы получиться замечательное кино о семейных отношениях. Что-то наподобие «Исчезнувшей» Финчера, только в маске не детектива, а хоррора. Обезличенные герои идеально выражают типичный гендерный функционал. Мужчина экстравертен, женщина интровертна. Деятельность женщины сосредотачивается внутри отношений, семьи, направлена на их жизнеобеспечение. Деятельность мужчины устремлена вовне, двумя крылами – в эфир. Пока мужчина социализируется, потягивая коньяк и очаровывая шапочного знакомца, женщина испуганно сметает осколки отношений и наблюдает, как мясистая любовь буквально смывается в унитаз. Несмотря на комичность последнего образа, чувство юмора – слабое место режиссера. Лоуренс слишком серьезно блуждает по необжитому миру своего мужа, пытаясь придать ему вид настоящего дома, попутно защищая от чужаков. Камера так же серьезно следует за ней по пятам: опасно покачивается, когда героиня теряет равновесие, плавает по кругу, когда она дезориентирована, замирает вместе с ней на пороге пантеистической картины мира, настороженно вглядывается в зернистое лицо, чуть тронутое недоумением или гневом. Напряжение практически не ослабляется, вызывая привыкание. А чтобы вдруг не показалось недостаточно атмосферно, стены начинают галлюциногенно пульсировать, печи и камины пророчески потрескивать, и – апофеозом – из подвала выпрыгивает апокалиптическая лягушка. Тут становится окончательно понятно, что режиссер не намерен травить семейные анекдоты, а настроен серьезно. На осмысление творческого процесса, например.
Акт создания произведения искусства Аронофски – сейчас будет неожиданно – рифмует с вынашиванием ребенка. Пока у Лоуренс растет живот, у Бардема растет поэма. Мужчина и Женщина при этом трансформируются в Творца и Музу. Здесь все достаточно предсказуемо, за исключением того, что процесс изображен глазами Эвтерпы, которую восхваляют и превозносят, пока не будет поставлена последняя точка. Поэты – существа эгоистичные и тщеславные, и, имея в распоряжении готовый продукт, полностью отдаются беспечному почиванию на лаврах. В это время безумным фанатам проще всего урвать кусок кумира, нанеся своим слепым обожанием непоправимый урон внутреннему миру творца. Разрушительной силой для искусства становятся и средства его продвижения, в ходе которого продавец (издатель, агент, маркетолог) так и норовит убить душу произведения. Второй триместр «мамы!» вообще видится самым честным, отрефлексированным и даже покаянным. Аронофски фиксирует растерянность автора перед собственным детищем, ушедшим в мир, перед порожденными им реакциями. Созиданию всегда сопутствует самоотдача, оно разъедает реальную жизнь. Под пушистым ковриком в детской разрастается кровоточащая дыра – пропасть между творцом и уютной одомашненностью. При этом постановщик констатирует глобальную беспомощность художника, который может только множить смыслы, не будучи в силах вложить кусок хлеба в каждую протянутую руку. Констатирует, но быстро спохватывается.
Бесстыдство Аронофски могло бы быть сопоставимо со скандальным и абсолютно нетабуированным творчеством Триера. Но последний преклоняется перед женщиной, ее непостижимостью, неподвластностью логике и психоанализу, стихийностью, хтонической мощью. В мире Аронофски, как и в любом из ныне существующих теоцентричных миров, Бог – мужчина, а мужчина – Бог
Комплекс Бога и стремление переписать одним фильмом оба Завета не позволяют Даррену Аронофски вовремя притормозить, соединив неразрешимый конфликт мужского-женского с творческими муками. Нужно, чтобы эпично бабахнуло, Содом пошел на Гоморру, Ад – на Израиль, а Пресвятая дева Дженнифер понесла и мертвой хваткой вцепилась в младенца, не пуская волхвов на порог и метая убийственные взгляды в уже не совсем супруга. Бесстыдство Аронофски могло бы быть сопоставимо со скандальным и абсолютно нетабуированным творчеством Триера. Но последний преклоняется перед женщиной, ее непостижимостью, неподвластностью логике и психоанализу, стихийностью, хтонической мощью. В мире Аронофски, как и в любом из ныне существующих теоцентричных миров, Бог – мужчина, а мужчина – Бог. Даже если он беспощадный и бессердечный ублюдок, отдающий единственного сына на расправу толпе каннибалов, которые отныне и присно, и вовеки веков будут вкушать тело его и пить кровь его. Женщина – лишь сосуд, воплощенный инстинкт. Она охраняет свое маленькое, теплое, молочно пахнущее сокровище, не заботясь о великих жертвах во имя человечества. Она не творит, не воюет, не спасает. Только плодородит, отдает, перерождается. Несмотря на то, что именно внутри женщины хранится и теплится абсолютная безусловная любовь, ей никогда не стать Матерью, только – мамой. С истеричным восклицательным знаком в конце.
