Сьераневада (Sieranevada), 2016, Кристи Пую
Эрик Шургот рассказывает о картине Кристи Пую
На углу оживленной улицы топчутся женщина и ребенок. О чем-то говорят, едва различимо за гулом машин. Все это время мужчина, очевидно, отец семейства, кружит вокруг квартала, пытаясь найти место, где можно хотя бы на пару мгновений припарковаться. Около десяти минут, без склеек, с саундтреком из непрекращающегося гомона мегаполиса – стартовая сцена, как проверка на прочность, словно Кристи Пую огораживает себя и свой фильм от случайного зрителя, не готового к последующему действу. А ведь абсолютно ничего не значащее, написанное с грамматическими ошибками, название «Сьераневада» как раз магнетически притягивает.
“Сьераневада”, рецензия
Семейная пара средних лет вообще-то едет на поминки отца и свёкра. Семьи ведь чаще всего собираются вместе, когда кто-то умирает. Бухарест. Вроде как наши дни. Дворы не колодцы, но лабиринты из заборов, автомобилей, строек и пустырей. В квартире усопшего о домашнем уюте не напоминает ровным счетом ничего – комнат много, но пространство невероятно захламлено и пошло декорировано. Гул, сопоставимый с царящим на улице – орава тетушек, сестер, каких-то знакомых и прочих гостей ожидает начала поминок. Ждут священника, но тот неизвестно где, ведут разговоры, но те не клеятся, жалуются на голод, но садиться есть еще не положено. Набитое людьми пространство начинает закипать, взаимные обиды припоминаются с особым акцентом, идеологические разногласия заполняют комнаты одну за другой. Сюжет нового фильма Пую упрямо не хочет двигаться вперед, он кружит по заставленным помещениям поминальной квартиры, постоянно врываясь в едва пересекающиеся между собой диалоги, натыкаясь на закрывающиеся двери.
Квартира в «Сьераневаде» – это, очевидно, уменьшенная копия все еще постчаушесковской Румынии, где целые поколения вступают в конфронтацию на почве идеологии, а экономический упадок прошлого продолжает сказываться на повседневном. В пространствах фильма то и дело возникают политические диспуты: вот пожилая коммунистка защищает секуритате, доводя до слез набожную гуманистку, а в непросторной зале в это время сторонник теорий заговора начинает психовать, ведь его домыслы кому-то кажутся несерьезными. Румыния, как одна большая семья, в которой родственные связи устойчивы, оттого и натянуты до предела. И временами вся эта возня вокруг покойника и его проводов настолько смешна, что кажется жуткой в своем правдоподобии. Людям плевать уже на повод, они хотят кушать, а священник опаздывает, костюм велик, подвыпивший родственник явился без спросу, одна из «младших» притащила обкуренную подругу. Картина Пую – гипертрофированный реализм в чистом виде, зарисовка одного памятного дня, она могла бы быть выполнена в жанре мокъюментари, но поминки не принято снимать на камеру.
Все действие «Сьераневады» снято на уровне глаз и камера постоянно следит за главными героями, словно кто-то вертит головой. Художественный прием Пую очевиден – зритель видит происходящее глазами покойника, который на сороковой день готовится покинуть грешную землю
Все действие «Сьераневады» снято на уровне глаз и камера постоянно следит за главными героями, словно кто-то вертит головой. Художественный прием Пую очевиден – зритель видит происходящее глазами покойника, который на сороковой день готовится покинуть грешную землю. И это не мистики ради, скорее для ощущения незримого присутствия – все видеть и слышать, но быть как-то сбоку, незаметным и безучастным. В какой-то момент фильм окончательно ошарашивает. Действие вырывается из скованных хламом комнат, на улицу, к затянутому обносками облаков небу. Но во дворе зрителя ждет еще больший бедлам – ругань из-за парковочного места, озлобленные жители, недружелюбная среда обитания. Отличается двор от квартиры кардинально тем, что тут агрессия становится уже слепой и с трудом контролируемой, так что хочется поскорее броситься обратно, в цитадель бухарестской квартиры, где идут бесплодные споры о коммунизме и терроризме, где в ванной комнате блюет хорватская девушка и вечно просыпается спящий малыш. «Сьераневада» заканчивается в буквальном смысле нервным срывом, гомерическим хохотом троих братьев, сидящих за так толком и не накрытым столом. Братьев, за которыми наблюдает немой и тихий призрак. И есть в этом что-то сардоническое, а потому жуткое, ведь смех этот сродни смеху в аду.
