А бывает так, что человек любит Родину. И вот теперь – слайды
Первая реформатская церковь (First Reformed), 2017, Пол Шредер
Глеб Тимофеев разбирает новую работу Пола Шредера
Преподобный Толлер на самом дне экзистенциального и духовного кризиса: после смерти сына в Ираке и ухода жены он пытается найти утешение в церкви, но находит лишь его суррогат. Церковь сегодня – гипермаркет, церковь – конгломерат, агрегатор, корпорация, дающая упакованную, перевязанную ленточкой духовную пищу пастве-потребителям, пастве-пользователям. Моральный озоновый слой истончился вслед за материальным, а Толлер ближе к сотруднику сувенирной лавки, чем к священнику. В попытке понять, осознать себя, он пишет дневник – от руки, чтобы не вырубить топором – как форму молитвы, обещая честность и открытость перед собой же. Проговаривает, продумывает, записывает, но – не верит, не чувствует. Пастырь мечется между надеждой и отчаянием, периодически путая второе с первым, но будьте уверены – Шредер кристально ясно покажет, что есть что.
Число прихожан Первой реформатской церкви можно пересчитать по пальцам руки, и вот одна из них – беременная Мэри – просит о помощи. Муж, «зеленый» активист, настаивает на аборте: в этот сумасшедший, сумасшедший мир не стоит приносить новую душу, он её недостоин. Мэри верит в Толлера, когда он сам в себя не верит. В разговоре еще возможно нащупать аргументацию, противопоставить мраку внешнему внутренний мрак последствий, апеллировать к опыту – однако наедине с собой священнику едва удаётся разогнать поглощающий его сумрак. Будь то неровное дрожание свечи, жутковатая лампочка в уборной, экран монитора или бледный свет пасмурного утра – они могут только слегка подсветить постыдное, грешное: ложь самому себе, добавляемое в завтрак виски. Преподобный устал проговаривать пустые, фальшивые слова, не наполняя их живой силой убеждения и веры, преподобный алчет обрести стержень, опору, точку приложения устремлений, призванную послужить спасательным кругом – именно поэтому он принимает систему взглядов защитников природы, подкрепленную убедительностью жертвоприношения, а вовсе не потому, что сознание религиозного человека некритически настроено к любой лапше на ушах. Убежденность в убеждении, симулякр веры. Но это – обман, путь дальше по нисходящей кривой отчаяния. Как и обещание сжечь дневник через год – будто неважно, кем ты был всё это время. Как и (само)убийство – не жертва, но акт страха, выход в черный вигвам из Гефсиманского сада.
Шредер аккуратно синхронизирует состояния мира, духа и плоти, основа его киноязыка – фракталы, самоподобия. Разлагается природа, жертва потребительского отношения, медленно умирает тело, съедаемое изнутри гордыней, ошибочно понимаемой как готовность к самопожертвованию, низвергается дух – пленник иллюзий. Перед низшей точкой символически выключается свет – остаётся только тьма, и делает это сам Толлер. «Зелёные» где-то даже юмористически запараллелены с религией: как минимум в аспекте того, что открытым текстом не обсуждаются. Слушать об очевидных проблемах настолько невыносимо, что преподобный Джефферс – дородный, массивный, заполняющий собой пространство «начальник» в прямом смысле поворачивается на всю риторику спиной. Но иногда проговаривать нужно, чтобы не отравляло внутри. Основной творческий метод Шредера – мастерский спокойный минимализм трансцендентального кино: никаких хитрых нарративных схем, никакого прихотливого монтажа, все диалоги – говорящая голова на исчерпывающем фоне, будь то книги «для вида» или графики глобального потепления, рядом с бутылкой и фотокарточкой. Клаустрофобически квадратный, статичный кадр, в который герои время от времени запаздывают. Никаких объяснений, пространство для рационализации равно пространству для чувственного восприятия. Не гиперреализм, территория универсальных ценностей.
Легко увидеть, распознать, разложить по полочкам конкретное, формализовать систему символов. Например, усмотреть в церкви «Изобильной жизни» критику институтов: ведь правда, забавно, как на стене христианской столовой начертаны подходящие цитаты – «И каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца» – подмена смысла соответствием формальным признакам, маркетизация. «И продавали собственность, и разделяли всем смотря по нужде каждого» – а в соседнем помещении глава общины на языке бизнес-менеджмента поясняет за освоение бюджетов. Орган должен звучать развлекательно, поймать религиозный экстаз в музыкальную ловушку и растиражировать. Бездомные бредут за благотворительным супом под американским флагом. Мария – понятно, и Магдалина, и дева, символ жизни, спасения – о чем настойчиво напоминают закадровой молитвой перед её звонком. Монтажные рифмы закольцовывают динамику убеждений. За болезненным разговором следует болезненное мочеиспускание, за тяжелой духовной работой – прочищение унитаза. «Кто спасет Землю?» – поёт Нил Янг, предлагая ориентир, долю ответственности в мире развалин, в котором никто и ни за что не отвечает. «Я», принимает её Толлер. Конкретики много, и первая мысль – иллюстрация, высказывание, но что, если это – просто зрительская проекция? Фильм Шредера – не о религии, а о природе веры и духа, природе человека и мира. Весь религиозный контекст несколько читерский, но он просто удобен, это знакомый понятийный аппарат для упрощения осмысления, необязательный, если прочувствовать. Jesus, savior, pilot me.
Кадр из фильма “Первая реформатская церковь”
Мир лишился фундамента, истончился, в нем невозможен, казалось бы, катарсический опыт. Толлер, сам того не сознавая, проходит все смертные грехи: от уныния и скорби, уходящих корнями в прошлое, как его кнопочная раскладушка, до алчности и обжорства (попытка откусить кусок мнимой ответственности, не доверяя высшей силе – это ли не метафорическое обжорство?). От гнева, выплескивающегося в нарастающем градусе суровости проповедей – как известно, в Библии можно на любой вкус найти, от всепрощения до жестокости – до зависти, зависти к чужой внутренней силе, оборачивающейся слабостью. Наконец, до гордыни – через отчаяние, вплоть до убийства собственной души. Может, смерть докажет, что убеждения были реальны? Не досидел он в Гефсиманском саду, где Иисус ждал казни и предательства, в саду страха, вины, но также веры и надежды. Попытка наказать мир и ответственных избранным методом – не акт самопожертвования, а дно, узурпация трансцендентного, кривое зеркало человеческих надстроек над духовным. Абсолютный эгоизм на пъедестале жалости к себе. Есть ли у преподобного шанс на спасение?
Фильм не сопротивляется интерпретациям, а скорее жаждет, требует их. Можно сказать, подставляет зрителю вторую щеку. И надо, наверное, не иметь сердца, чтобы ударить по ней кулаком критики
Кино можно показывать атеистам в культурно-просветительских целях – не чтобы осмыслить или приобщить, нет, чтобы прочувствовать, что это такое вообще и зачем оно может быть нужно. Шанс не просто есть, он по-хорошему ошарашивает. В пиковый момент высшая сила спасает Толлера дважды – ведь с первого раза не доходит. Крещендо отчаяния сменяется мгновенным, истовым, яростным покаянием – и это был бы неплохой финал. Но по Шредеру не это нужно высшей силе, каждому даётся испытаний по силе его, Толлера выводит к свету любовь. Не к женщине, не к богу – к жизни. Импульс стыда, раскаяния и осознания, впадина отчаяния и пик надежды в соседних кадрах под хоровое исполнение Эдварда Хоппера дают амплитудный, размашистый духовный экстаз, поцелуй спасения, счастья и света. Озвученная в самом начале максима про бога как продолжение жизни звучит банально для зрителя и не трогает преподобного – но понимание происходит через переживание как для него, так и для нас. И всё у него будет хорошо – и возможный рак рассосётся, нельзя не поверить.
Первая реформатская церковь – задуманное как трансцендентальное кино, невыразимое, неописуемое – далеко не всегда работает на этом уровне. Оно не вызывает ощущения границы миров, оно визуализирует, проговаривает, осуществляет эту границу через рифмы и аналогии. Оно не сопротивляется интерпретациям, а скорее жаждет, требует их. Можно сказать, подставляет зрителю вторую щеку. И надо, наверное, не иметь сердца, чтобы ударить по ней кулаком критики.
