Зимний путь, 2013, Сергей Тарамаев, Любовь Львова
Виктория Горбенко про невозможность обладать прекрасным, бесконечный путь в никуда и душевное одиночество, в своей рецензии на “Зимний путь”.
По заснеженной Москве катятся в хромом трамвае двое. Эрик, растворяясь в шубертовском вокальном цикле, флегматично смотрит в окно грустными раскосыми глазами и поэтично кутается в шарф. Леха взрывает ледяную серость ярко-красными штанами и в приступе немотивированной агрессии избивает случайного попутчика. Первый – подающий надежды певец, обладающий хорошей техникой и недостаточной энергетикой. Второй – бездомный, сбежавший в столицу из какой-то глухой провинции, где перспектив ровно две: умереть от рака легких на сталелитейном или от рака кожи на лакокрасочном. До приезда полиции хулиган успевает экспроприировать у замечтавшегося музыканта телефон, но теряет при этом свой талисман-«ящура». Обмен незатейлив, но он совершен, а значит, будет и новая встреча, и маленький салют, и искры на ресницах, и стылый зимний путь, поделенный на двоих.
Нет и не может быть ни счастья, ни любви, ни теплого Мумбаи.
Дебютный фильм Сергея Тарамаева и Любови Львовой застенчиво притулился где-то между блеснувшими в том же 2013-м «Жизнью Адель» и «Томом на ферме». С первой его роднит выходящий за рамки гей-кино социально-классовый конфликт. Так же, как у Кешиша, суть здесь не в однополости любви – она лишь усиливает эффектность истории. При этом, в отличие от француза арабского происхождения, авторы честно стараются эксплуатировать гомосексуальность не слишком навязчиво, рассказывая историю столь же целомудренную, сколь и чувственную. С «Томом на ферме» сходны мотивы яростно подавляемого влечения, доминирования и подчинения, а постфактум – ханжества современного либерального общества. Только у Долана последнее -это внутренняя смысловая шестеренка, а для Тарамаева и Львовой – внешний фактор, определивший мучительное хождение до зрителя: картина была лишена прокатного удостоверения в связи с гей-пропагандой. Впрочем, фильму еще повезло не столкнуться на выходе с изменениями закона о государственном языке: русский мат здесь воистину беспощадный, хотя, и дураку понятно, что вовсе не бессмысленный. Обсценность лехиного лексикона не только необходима для аутентичности образа, она удивительно мелодична и до странности органично вписывается в звуковую палитру фильма, усиливая игру контрастов основной музыкальной темы.
Вообще, чтобы понять «Зимний путь», его нужно слушать. Предсмертный вокальный цикл Шуберта сразу задает нужную интонацию. Этот «венок ужасных песен» открывается мюллеровскими строками: «Чужим сюда пришел я, чужим я и уйду». Мотивы одиночества, душевной усталости, бесконечного пути в никуда, той самой тотальной невозможности – любви, счастья, гармонии, перемежаемые нежными нотами кратковременных иллюзий, в полной мере отражают и суть фильма. Эрик претендует на победу в каком-то очень важном для него конкурсе, способном открыть новые возможности. Ему кажется, он знает себе цену, но его исполнение лишено эмоций, лишено жизни. Необходимого вдохновения не дают ни рекомендации преподавателя: «сон, прогулки, Шуберт», – ни собственная метода: «бутылка водки, валяние в снегу, скандал с родителями». Его путь замкнут перемещениями между обшарпанными стенами консерватории, отчим домом, который давно стал ему мал, и богемными гей-тусовками. Жизнь Эрика вальяжна, нетороплива, заполнена псевдоинтеллектуальными разговорами, а в конечном итоге просто скучна и посредственна. Ему нечего отдать своему слушателю, не хватает настоящего буйного чувства, чтобы обычный талант смог вознестись до гения.
Источник такого чувства случайно ли, закономерно ли в своей диалектичности появляется в лице озлобленного на весь мир гопника, который тоже чего-то ищет: немного тепла, свой собственный угол, хотя бы крошечный шанс выжить. Вот и тянется он к утонченному юноше с волшебным голосом, вот и рыдает под фортепианные аккорды – от ощущения близости прекрасного и невозможности обладать им. Как лермонтовский Демон, Леха пленяется неожиданно встреченным идеалом, забывает ненадолго о том, кто он есть, верит на мгновение в возможность сказочного индийского рая, который приютит их с возлюбленным. Но реальность, как водится, бьет мордой об стол. Стихийный бунт оборачивается наркотическим трипом, после которого наступает такое логичное в своей горечи похмелье. Нет и не может быть ни счастья, ни любви, ни теплого Мумбаи. И пропасть снова пролегла между интеллигенцией и пролетариями, геями и натуралами, столицей и провинцией. Зимний путь все так же холоден и бесприютен, Демон выводит свою заключительную арию голосом Рубинштейна, идеальная камера Кричмана фиксирует финальный пробег вдоль железнодорожный путей, и не хватает лишь заунывной мелодии старого шарманщика, манящей за собой в вечную стужу.
