Размышляя о живущих
Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии (En duva satt på en gren och funderade på tillvaron), 2015, Рой Андерссон
Дмитрий Котов рецензирует новый фильм Роя Андерссона
О голубе, как о вершителе судеб, еще в 90-х пел «Сектор Газа» («…на пиджак мне…, на башку мне…»). Памятники на городских площадях всего мира наверняка утвердительно вздохнули бы, если бы могли. А вот Рой Андерссон взял выше, вдохновившись птичками-созерцателями на небезызвестном полотне Питера Брейгеля Старшего «Охотники на снегу», и завершающую часть своей трилогии о человеческом бытии назвал не менее оригинально, чем предыдущие две, наверняка подстегнув к походу на киносеанс не только любителей шведского артхауса.
Кинотрилогии бывают разные. Чисто номинальные, как «Золотое сердце» фон Триера, или же скованные незыблемой сюжетной линией, как «Властелин колец». Трилогия Андерссона – особый случай, так как, не имея ни одной сюжетной связки друг с другом, три части фильма, разбросанные в кинопрокате на 15 лет, выглядят единым целым. В то время как даже первая и третья главы культового «Крестного отца», стилистически выдержанные чуть ли не на эталонном уровне, все же дышат разными эпохами, «Песни со второго этажа» (2000), «Ты, живущий» (2007) и «Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии» (2014) магическим образом кажутся снятыми в одно время и в одном месте. Заключительная картина цикла подытоживает терпеливый творческий процесс создания хитроумного, но логически выстроенного авангардного высказывания, в котором сценарист и режиссер ни разу не изменил себе, а потому отличительные черты авторского почерка остались неизменны с рубежа тысячелетий.
Сюжет как таковой по-прежнему текуч и аморфен, как кисель, уходящий сквозь пальцы. Мимолетное впечатление вновь важнее, чем рассыпающаяся песком на ветру фабула
Сюжет как таковой по-прежнему текуч и аморфен, как кисель, уходящий сквозь пальцы. Мимолетное впечатление вновь важнее, чем рассыпающаяся песком на ветру фабула. Основная линия повествования, которая на этот раз обозначена историей двух неудачливых коммивояжеров, бесчисленное число раз обрывается на первый взгляд незначительными лирическими отступлениями и сторонними эпизодами, связанными друг с другом еле различимыми смысловыми ниточками, порой едва осязаемыми. Фильм переливается из одного трагикомичного скетча в другой, как волшебное зелье в руках алхимика ¬– из реторты в колбу, из колбы в пробирку, и так без конца. Метафоричность киноязыка стекает из абсурдности в фарс, легкая ирония оборачивается гротеском и расцветает концептуальными галлюцинациями на тонкой грани образности и бреда. Двое несчастных хмурых мужчин в блеклых костюмах с печатью безысходности на лице пытаются хоть кому-нибудь продать радость в виде вампирских клыков, «мешочка со смехом» и как бы веселой маски Дядюшки Однозуба, которая скорее заставит отложить гору кирпичей, нежели улыбнуться. Фундаментальная ирония мироздания по-скандинавски, – вот в чем зернится истина всей трилогии. Самые большие глупости, как говаривал еще барон Мюнхгаузен, делаются с серьезным выражением лица. Трагедия всегда оказывается подернута налетом буффонады, страшное и смешное сливаются воедино, превращаясь в триумфальную и пустую важность. Поэтому Андерссон так любит пафосные песни, фанфарную музыку и намеренно напускную торжественность. Поэтому превращает один из финальных эпизодов «Голубя», мощную зарисовку на тему геноцида, в вычурный перформанс.
Интерьеры – фундаментальная основа хронологического релятивизма, в котором отлично уживается любой из фильмов трилогии. Пускай мелькнет в кадре современный ноутбук или мобильный телефон, обезличенная, схематизированная, аскетичная обстановка комнат, залов, помещений и пространств ввергает персонажей в отстраненное безвременье, актуальное для 2000-го года точно так же, как и для года 2014-го. Андерссон лишний раз подчеркивает верность своей кинематографической реальности, «шутканув» и проведя по улицам современного города войска Карла XII, раздосадованного прытью и доблестью того самого русского, который навалял ему под Полтавой. Пестрая кавалерия, а следом за ней и пехота, забавным анахронизмом взбудоражившая посетителей придорожного кабака, подчеркивает значимость марша как художественного приема в фильмах шведского режиссера. Подобным образом в «Песнях со второго этажа» центральные улицы Стокгольма заполонили «белые воротнички» с плетьми, медленно передвигающиеся в акте показного флешмобного самобичевания, а «Ты, живущий» был ознаменован шествием духового оркестра. Марш эмоций и равнодушия, митинг идеи и бессмысленности, абсурдная демонстрация, ассоциирующаяся с парадом жизнелюбия так же, как и с похоронной процессией. Коллективное бессознательное, объединяющее самых чужих и непохожих, всегда шагает где-то рядом. В виде необъяснимых стокгольмских пробок 2000-го, дождливого буйства грозовой стихии 2007-го и, наконец, в 2014-м – вопиющей маркетинговой безграмотностью печальных продавцов счастья, которое, как известно, не купишь.
“Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии”, рецензия
Примечательно, что злосчастный голубь, вынесенный в заглавие ленты, едва появившись в виде орнитологического чучела в самых первых кадрах, впоследствии всегда остается где-то вне поля зрения. Он то возникает в так и не прочитанном со школьной сцены стихотворении пухлой аутичной девочки, то курлычет где-то в ветвистых кронах над беззаботной мамашей, играющей со своим малышом, то становится незримым объектом внимания людей, обсуждающих на автобусной остановке нерушимость недельного цикла. Сизокрылый товарищ внезапно оборачивается смелой аллегорией самого Бытия, столь же иллюзорного, мимолетного, неуловимого в круговороте бытовых проблем, мелочных людских страстей, пороков и малодушия. При желании, распутывая семантический клубок глубинной голубиной символики, можно легко дойти и до птицы мира, и даже до иконографии Святого Духа. Ирония в том, что и то, и другое отлично впишется в глобальный замысел Роя Андерссона, которому удалось тремя фильмами дать исчерпывающую характеристику театру хаоса и абсурда, бурлящему внутри и снаружи человеческого естества. Не забыв о специфичном, но самобытном скандинавском юморе, удалось жирными штрихами артхауса дать определение тому, что мы привыкли называть жизнью.
Лукавым режиссерским подмигиванием мерцают в каждом фильме трилогии нарочито наивные ключевые фразы, неоднократно повторяемые персонажами. А как их расценивать – как подлинный авторский месседж или как изощренный троллинг пожилого шведа – решать зрителю. «Да будет любим тот, кто…», – поет кто-то на втором этаже. «Завтра будет новый день», – вторит ему живущий. «Рад слышать, что у вас все хорошо», – воркует голубь, слетает с ветки и отправляется куда-то за горизонт, оставляя вас размышлять о смысле бытия.
Посвящается одной чудесной девушке из Северного Чертаново
