Позволь обнять тебя
Красивый мальчик (Beautiful Boy), 2018, Феликс ван Грунинген
Александра Шаповал – о семейной драме Феликса ван Грунингена
«Beautiful boy» – название песни Джона Леннона. Колыбельная сыну, утопическая картина «вечной радости», которая ждет только вступившего в эту жизнь ребенка. Универсальное представление родителей всего мира о «долгом пути», предстоящем их чаду. Пути светлом, конечно же. Журналист Дэвид Шефф (драматическое перевоплощение комика Стива Каррела), автор «Rolling Stone», «The New York Times» и других известных изданий, тоже пел эту песню на ночь своему первенцу. Но, как сказано дальше, «life is what happens to you while you’re busy making other plans». С вступающим на порог восемнадцатилетия умным, начитанным, обаятельным, веселым, спортивным, поступившим в шесть колледжей, мечтающим стать писателем – одним словом, «идеальным проектом» – Ником Шеффом (конечно, Тимоти Шаламе) и случается «жизнь». Начинать рассказ о которой отцу предстоит в кабинете нарколога.
«Красивый мальчик» снят на основе мемуаров реальных Дэвида и Ника Шеффов, невероятными семейными усилиями сумевших побороть тяжелую метамфетаминовую зависимость последнего. Режиссером стал бельгиец Феликс ван Грунинген (наиболее известный по «Разомкнутому кругу», номинации на Оскар-2012 среди картин на иностранном языке), от камерных «фламандских натюрмортов» уверенно перенесшийся в американский, то есть универсальный, зрительский реализм. Документальная сюжетная составляющая, публицистический стиль и социальная проблематика картины разбавлены мягким, но веским психологизмом отношений отца и сына (дуэт Каррела и Шаламе, действительно, убедителен), сообща преодолевающих беду – и общим поэтическим настроением, создаваемым мягким солнечным светом, обилием эмоционально настраивающей музыки и плотных, практически тактильных, вещных, воспоминаний.
Кадр из фильма “Красивый мальчик”
Последним уделено большое внимание. Дэвидом, недоумевающим «почему» его мальчик пошел по такой дороге, движет ставшая традиционной культурная привычка, отлично соотносимая с его «дотошной» журналисткой профессией – рассматривать явления с причинно-следственного, фрейдистского ракурса: искать корни поведения в детских травмах, в отношениях «отцов и детей». И это, конечно же, верно. Слишком многие случаи подтверждают закономерность. Однако, как выясняется, не случай Ника. Последовательное погружение Дэвида в альбомы личной памяти становится опытом теплым и полным взаимной любви, абсолютно и ультимативно идиллическим. Ни развод с матерью мальчика, уехавшей в другой город (к ней Ник исправно летает в гости), ни последующий брак (мачеха – чудо и друг), ни рождение младших братьев и сестер (this is amazing) – базовые азы детского «беспокойства» – не кажутся корнем проблемы, хоть и показаны эти вехи достаточно иллюстративно, на уровне ощущения, которому приходится доверять. Радость, любовь и «everything-everything» – красивое детство красивого мальчика.
Но не стоит забывать, что это все же ощущения отца. И хотя у зрителя вовсе нет причин не доверять Дэвиду, на протяжении всего фильма демонстрирующего удивительные рассудительность, мудрость, терпение и понимание (Каррел отлично справляется с этим), нужно быть объективными. Когда речь идет не о фактах, а об ощущениях, тем более, давно минувших дней, любой рассказчик становится ненадежным. Найти причины собственных проблем – крайне затруднительно, не то что чужих. И основное драматическое откровение «Красивого мальчика» – невозможность всегда ответить на вопрос «почему?», тихое отсутствие причины для скатывания в «ничто» даже (а то и тем более) посреди благополучия – условно. Оно, очевидно, помогает герою Каррела (да и вообще многим) в первом шаге – принятии проблемы, в противодействии собственному чувству вины (на собрании в поддержку родных наркоманов мелькает важная плакатная фраза: I didn’t cause it). Но остается поверхностным (впрочем, естественным для данного формата фильма) объяснением такой глобальной эпидемии века, как наркотизация.
Тогда как ее корни, что куда страшнее, лежат не в детстве, а во взрослении: человека, общества, цивилизации. В открывшейся «черной дыре» экзистенциальной растерянности, пришедшей на смену традиционных форм уверенности, направлявших людей веками. Вынужденных теперь, в условиях нового ценностного плюрализма, самим выбирать системы оценок своим действиям, что налагает огромную ответственность за свою жизнь, которую не каждый в силах принять. Ник вступает в ту пору, когда приходит чувствование этих вещей. Об этом пишут те «мизантропы и другие депрессивные писатели», которых он читает, поет та музыка, которую он слушает. И от этого познания никуда не деться: его несет сам ход жизни. Недаром на несомненно мудрую реплику отца: «Это пройдет», подросток спрашивает: «Что это?». Для отца «это» – еще юношеское ощущение отчужденности и изоляции, извечная проблема coming of age. Для Ника – уже открывшаяся безрадостность грядущего, эмоциональное притупление и скука. Недаром первый прием метамфетамина для него описывается в терминах «радости» – безусловной, чистой, превышающей мир. Но такой же конечной, как любое первое ощущение.
Документальная сюжетная составляющая, публицистический стиль и социальная проблематика картины разбавлены мягким, но веским психологизмом отношений отца и сына (дуэт Каррела и Шаламе, действительно, убедителен) и общим поэтическим настроением
Страх Ника перед «реальной жизнью» сильнее, чем страх небытия (различные степени погружения в которое наглядно демонстрирует Шаламе, за чьей правдоподобностью следили врачи-наркологи). И, конечно, этот страх «не пройдет» навсегда, но он все же подвластен обузданию, о чем вовремя напоминает стихотворение Чарльза Буковски «Let it enfold you», зачитываемое Ником на занятии в колледже. Позволить всему сущему обнять тебя, и в этом найти непреходящие любовь и смысл. В конце концов, каждая жизнь – то же постоянное преодоление, борьба за себя – с самим же собой. Вспышки успехов и рецидивов, ранящее, но сближающее, взаимодействие с другими. Принять эту «страшную муку», экзистенциальную скуку (как описывал ее Фромм), придется каждому. Принять и ее компенсацию. Искусство, работа, религия, любовь – те же самые способы бегства. Каждый по-своему заполняет дыру внутри. Иногда даже можно казаться цельным. И в этой спокойной, серьезной витальности – рука для любого, кто хоть раз боялся существования. То есть, для всех.
Зрителя оставляют на том этапе, когда Ник вступает в новое время – последние, до нынешнего момента, восемь лет «чистоты» от наркотиков. За оптимистичным финалом стоит очевидная трудность его достижения. Победа воли, невозможная без поддержки других людей. И главное очарование «Красивого мальчика» – который, несмотря на избегание прямого морализаторства (оставив это вынесенным в «послеловие» статистическим данным), все же может показаться по-журналистски дидактичным – как раз в том, что стоит за социальным. Ведь наркотическая зависимость – лишь надстройка, страшная, но легко заменимая. Эквивалент проблемы может быть каким угодно, но главным всегда остается одно – понимание близких. Поддержка, принятие и помощь, идущие из безусловной любви, не требующей ничего взамен. Иногда обретающей жесткие, строгие формы – тоже способ проявления неравнодушия, побуждения идти вперед. Обо всех этих важных человеческих вещах деликатно, но отчетливо, и говорит «Красивый мальчик».
