Бёрдмэн (Birdman), Алехандро Гонсалес Иньярриту, 2014, рецензия
Каждая сцена – это кристаллизованный синефильский восторг. Виктория Горбенко о “Бёрдмэне”.
О чём мы говорим, когда говорим о «Бёрдмэне»
Мы говорим, что “Бёрдмэн” – лучший фильм минувшего года, и о том, что в идеальном мире именно он должен бы получить Оскар, хотя сами не знаем, зачем ему этот напрочь дискредитированный золотой болванчик. Мы говорим, что Любецки – бог, и заворожённо следуем за петляющей по театральному закулисью камерой, и чувствуем головокружение, ныряя вместе с ней с крыши многоэтажки и просто заглядывая вниз с балкона. Мы обсуждаем невидимые склейки так, будто они что-то значат сами по себе, хотя сам по себе важен только эффект присутствия, преследования, ощущения себя частью этого двухчасового реалити с живыми диалогами и то и дело появляющимся в кадре барабанщиком, который здесь и сейчас задает ритм нашему пульсу. Мы удивляемся отказу Иньярриту одновременно от глобализма и трущобной экзотики, от разговоров о душе и коллажирования реальности. Мы высматриваем аллюзии за «Малхолланд Драйв» и «Бойцовский клуб», единодушно резюмируя, что Наоми Уотс в последний раз была так хороша у Линча, а Эдвард Нортон хорош здесь, как всегда, о чем и сам прекрасно знает. Мы довольно усмехаемся над шутками про Гослинга и Дауни-младшего, тонем в огромных глазищах Эммы Стоун и морщимся при виде критика «Нью-Йорк таймс», будто сами унюхали рядом бомжа. Мы параллелим карьеры Майкла Китона и его героя, создавая лишний повод для сочувствия последнему и упуская из вида то, как Ригган Томпсон похож на самого Иньярриту. На человека, который решился сделать нечто принципиально новое для себя. Сколько раз упрекали мексиканца в излишней серьезности, патетике и амбициозных замахах на вещи чересчур глобальные, чтобы о них можно было говорить одновременно и небанально, и искренне. Сколько раз звучали сомнения в том, что режиссер сумеет показать нечто убедительное без использования фактуры и колорита грязных подворотен. А он взял и смог. И этот фокус с превращением воскресил такое редкое, такое забытое ощущение кино как волшебства – не зря камера поглядывает временами на вывеску «Majestic», словно напоминающую о стареньком кинотеатре из фильма Дарабонта.
Каждая сцена «Бёрдмэна» – это кристаллизованный синефильский восторг. Здесь всё заставляет погрузиться в состояние того самого невежества, которое только и способно пробудить настоящее незамутненное восприятие. На живую нить Иньярриту собирает маленькие трагедии, попутно отпуская пошлые и не очень шутки, посредством которых нивелируется возможный пафос. Только ленивый не заметил этого внезапно пробудившегося в режиссёре чувства юмора. Но мало кто проникается тем, как любой из запертых в зазеркалье реальной жизни героев похож на сгусток боли и разочарования. Обласканный лучами славы Майк Шайнер устраивает представление с эрекцией, потому что его жизнь – это сцена, за пределами которой он полный ублюдок и импотент, потому что всё, о чём он мечтает – вырвать глаза забавной девчонке и посмотреть на мир этим свежим взглядом. Морщинки у глаз Лесли складываются в безнадёжность последнего шанса покорить Бродвей. Невозможность иметь детей раз за разом уводит Лауру на сцену с танцующими в клубах дыма лосями. И, куда же без него, сам Ригган Томпсон, маниакально пытается воскресить запылившуюся популярность. Ригган Томпсон, жаждущий высказать что-то сакральное, поделиться чем-то очень личным и очень дорогим (поставить спектакль по рассказу Раймонда Карвера, благодаря полупьяному комплименту которого он стал актёром), и его тёмное Эго, пытающееся расправить крылья и рвануть обратно, в Голливуд, к дорогому экшену и дешёвой славе. Ригган Томпсон, затевающий с журнальным критиком спор, в котором рождаются две истины – и кто знает, какая из них вернее.
Мы параллелим карьеры Майкла Китона и его героя, создавая лишний повод для сочувствия последнему и упуская из вида то, как Ригган Томпсон похож на самого Иньярриту. На человека, который решился сделать нечто принципиально новое для себя.
С одной стороны, творческий человек, создавая нечто из ничего… нет, не из ничего – из кровавых лохмотьев вывернутой наизнанку души, голодных амбиций и трепетной надежды, ставит на карту всё. С другой – и этого может быть мало, а результат вполне может оказаться посредственным и мертворождённым. Критик ничего не может потерять, строча очередной клишированный обзор. Наверное, ничего. Кроме своей очень субъективной правды. Интереснее же всего то, что Иньярриту нигде и ни разу не даёт однозначно понять, был ли спектакль хорош, а Томпсон талантлив и достоин настоящей, не раздутой спецэффектами славы. И как воспринимать финальный выстрел: как успех или как поражение? Было ли это реальным сеансом кровопускания, необходимого застоявшемуся Бродвею, либо – всего лишь последней, вызванной безысходностью попыткой привлечь к себе внимание? Не сделал ли он шоу из искусства, предав таким образом последнее? Ведь, по сути, что получил этот списанный в утиль супергерой? Кто стал средоточием такой желанной им любви? Чей взгляд в конце прослеживает его полёт? Взгляд дочери, представительницы поколения твиттера, которая меряет успех количеством лайков и фолловеров. Дочери, глаза которой загорелись уважением к отцу лишь тогда, когда его свежезарегистрированный аккаунт в Фэйсбуке собрал за пару часов рекордное количество подписчиков. Такого успеха добился Ригган, таким успехом восхищена Сэм. А теперь самое время вспомнить, о какой любви говорил Карвер в своем рассказе. О любви абсолютной, противопоставленной тому кратковременному чувству, которое все мы привыкли называть любовью. Чувству, которое стирается и заменяется другим аналогичным. И здесь очевидно, что всплеск любви к Риггану сойдет на нет за отсутствием новых пробегов в трусах, стояков на сцене и отстреленных носов. Потому, когда вы заворожённо вздыхаете: «Полетел!» – меня мучает вопрос: «А не начал ли он падать?»
