Труп моего друга
Ирландец (The Irishman), 2019, Мартин Скорсезе
Армен Абрамян – о новом (и важном) фильме Мартина Скорсезе
Криминально-мафиозные драмы Мартина Скорсезе отличает детальность, аутентичность эпохе и до некоторой степени документальность. Но они далеки от плакатного объективизма, несмотря на обращение к реальным событиям. Как правило, это несколько частных историй «от первого лица», работающие на создание одной большой истории в рамках ревизии жанра. Точки зрения персонажей как дополняют друг друга, так и вступают в конфронтацию, обеспечивающую необходимую диалоговую и визуальную динамику. «Ирландец» развивается в той же фирменной режиссёрской тенденции, вот только рассказчик здесь всего один. Но это не рассказ о становлении мировоззрения преступника. Это взгляд старика в собственное прошлое, и как бы далеко он не уносился в свои воспоминания: когда был солдатом на войне, когда возил мясо со скотобоен, или когда уже стал «красить дома» (убивать по приказу мафии) – это всё равно тот же всеми брошенный старик. Вот она – точка обзора. То физическое и психоэмоциональное состояние, что определяет форму и смысл повествования. Режиссёр не наблюдает за своим героем, он сливается с ним, видит всё его глазами, через расшатанные механизмы потрёпанной памяти, то и дело снабжая изображение справочными данными о том где, когда и как застрелили того или другого мафиози, входящего в кадр. Дело не в самом факте наличия нарратора. Дэнни Де Вито, например, тоже подавал версию об исчезновении Джимми Хоффы через автобиографические откровения самого Хоффы в исполнении Джека Николсона. Но у Де Вито это сценарная уловка, цементирующая драматургию и служащая отвлекающим манёвром перед неожиданной развязкой. В «Ирландце», напротив, исторические факты, будь-то резня в «заливе свиней», убийство Кеннеди или исчезновение самого известного человека в стране, служат поводами, чтобы поведать о чём-то личном, имеющим значение лишь для одного человека.
Новый фильм Скорсезе как нельзя близок к последнему творению Серджио Леоне «Однажды в Америке», с которым его роднит наличие Де Ниро и Пеши в касте, гангстерский сюжетный фон, длительный хронометраж и преломление субъективной, почти интимной, мировоззренческой призмы через форму эпоса. Имеется и принципиальное отличие между ними, если не сказать, принципиальное различие. У Леоне (опираясь на режиссёрскую трактовку), Дэвид Аронсон не доживает до старости, а фантазирует о ней в опиумных грёзах. Это проекция человека ещё молодого. Вспоминающий ирландец Фрэнк Ширан не просто слишком стар, он уже на пороге смерти. Он в одиночестве встречает Рождество, его мучает артрит, а вместо китайской курильни его последнее прибежище – дом престарелых. Естественно, что тленом пропитано и его восприятие минувшего от самого начала и до конца.
Кадр из фильма “Ирландец”
Технологии омоложения лиц пожилых актёров, из-за которых проект не мог запуститься несколько лет, может, и кажутся спорными, но в итоге оправдывают своё применение. Почти везде статичное лицо Ширана, несмотря на угрозу исходящую от него, выражает беспомощность перед острыми ситуациями, в которые его погружает судьба. Он уже прожил свою судьбу и ничего не может изменить. Он как сторонний зритель, путешествующий по волнам своей памяти, внутри фильма о своей жизни – жизни, какой она ему запомнилась. В подавляющем большинстве диалогов Ширан чаще молчит, предоставляя собеседникам говорить под его обманчиво застывшим, но сосредоточенным взглядом. Память вспоминающего сводит личности былых соратников к отдельным чертам характера, будь то экспрессивная говорливость профсоюзного лидера Хоффы (Аль Пачино) или умиротворяющая мудрость Рассела Буфалино (Джо Пеши), лидера мафиозного. Во многих сценах лицо рассказчика показано на отдалении или со смазанным фокусом. Когда начинаешь чувствовать специфику построения многослойного сценария, то видишь, что и неповоротливая грузность угрюмого киллера подчинена законам особой пластичности, порождающей эффект «неприсутствия» в собственной жизни, закостеневшей и одряхлевшей даже в воспоминаниях. Эстетический принцип этого приёма замечательно сформулирован в «Трупе моего врага» Анри Вернея. Персонаж Жан-Поля Бельмондо в прологе, перед тем как знакомить зрителя с событиями своего прошлого, поэтически обосновывает, почему в ретроспекции этих событий он в своём текущем возрасте: «Странно, я прекрасно помню лебедей на озере, полянку, спускающуюся к воде, запах влажной земли, но совершенно не могу вспомнить, каким тогда я был сам. Естественно, 12 лет назад у меня было другое выражение лица. Странно устроена наша память: пытаясь представить, каким я был тогда, я неизменно вижу себя таким, каким я являюсь сейчас».
Только в последнем отрезке, когда лента мнемонистических хроник закономерно обрывается смертями практически всех действующих лиц, и Ширан остаётся наедине с собой, со своим безысходным настоящим, в нём пробуждается подлинное ощущение жизни. Мы видим в поседевшем заикающемся инвалиде, покупающим гроб на собственные похороны и выбирающим место в склепе, энергию, жажду быть если не прощённым, то хотя бы понятым. Роберт Де Ниро гениально довершает портрет Фрэнка Ширана, чья жизнь волею провидения оказалась причастной к крупнейшим преступлениям американской истории 60-70-х, но продлилась чересчур долго, успев погрузиться в болото равнодушия тех, кто его ещё помнил. Маски сброшены. Память иссякла. Самый красивый эпизод «Ирландца»: Де Ниро, как приговорённый, сидит в Линкольне, пока машина обрабатывается водой и щётками в мойке. Дождевые разводы на тусклом стекле похожи на змей и червей. Красноречивая метафора ускользающей памяти. Примечательно, что Ширана посадили в тюрьму именно из-за этой машины, расценённой как взятка, а не за многочисленные убийства
Скорсезе и логически продолжает темы, начатые на заре карьеры, и полемизирует с собой прежним.
Почему Фрэнк Ширан тяжело переживает отторжение именно Пегги? У него же есть ещё три дочери, с которыми тоже было не всё гладко, но обошлось без многолетних игр в молчанку. Во всех предыдущих фильмах Скорсезе личная (семейная и сексуальная) жизнь главных героев занимала видное место в сюжете и так или иначе влияла на их «профессиональную» деятельность. Здесь всё иначе. Жёны Ширана, Хоффы, Буфалино вытеснены как конфликтные фигуры. Они не перечат мужьям, относятся с пониманием к их делу, а порой и помогают им. Тем сильнее работает рефренный невроз с Пегги, вступившей в безмолвное противостояние с отцом. Со временем она полностью устранилась из его жизни. Увидев ещё ребенком, какой он в гневе (хоть этот гнев и был проявлен, чтобы защитить её), Пегги стала избегать отца и сторониться его друзей. Только с Джимми Хоффой она сдружилась. И только раз взрослая дочь Фрэнка заговорит с ним в фильме. Фрэнк не может вспомнить более ни одного разговора с дочерью. Он кристаллизует её упрёк в свой адрес, возводит его в степень укора совести, определяет как точку невозврата. Пегги, единственная, кто вынесла ему приговор за единственное преступление, о котором Фрэнк сожалеет. Или ему хочется, чтобы именно в этом была причина её отчуждённости. Эта душевная боль, возможно, последнее напоминание ему о том, что он ещё жив.
Скорсезе и логически продолжает темы, начатые на заре карьеры, и полемизирует с собой прежним. Долгий вступительный проезд по коридорам дома престарелых цинично рифмуется со знаменитым торжественным длинным проходом в Копакабану из «Славных парней». Или другая эффектная сцена оттуда же: привилегированные зэки устраивают пиршество в комфортабельных камерах. Они готовят три вида мяса, режут лезвием чеснок и имеют холодильник для омаров. В «Ирландце» же общая тюремная столовая, хлеб в бумажном свёртке, металлические кружки, а могущественный мафиозный босс трясущимися руками вынужден размачивать еду, чтобы разжевать её. Жена Джимми Хоффы с замиранием сердца поворачивает ключ в замке зажигания, заставляя нас вспомнить, как жена Генри Хилла боялась заходить в переулок за дармовой одеждой. Или вот Дон Риклз на сцене всё в той же Копакабане подшучивает над отморозком Джоном Галло, чем нечаянно провоцирует фатальный конфликт Галло с Буфалино. Между тем, реальный Риклз играл у Скорсезе одну из ведущих ролей в «Казино». Минорный эпизод с Джо Пеши, пришедшим домой ночью в окровавленной одежде, ассоциируется с потешной ночной трапезой после жестокого убийства в «Славных парнях». Сам персонаж Пеши будто в издёвку над экранными психопатами былых его коронных выступлений размерен, благодушен, ответственен. Рассуждения Ширана о будничности своей работы («Это как на войне: ты делаешь что-то хорошо и в итоге получаешь награду») контрастируют с мечтательной исповедью Генри Хилла («Сколько я себя помню, я всегда мечтал быть гангстером»). Сцена свадьбы в «Ирландце» тоже диссонирует по смыслу с аналогичными эпизодами в «Славных парнях» и в «Казино». Харви Кейтел в паре сцен и с парой реплик, словно избавившийся от сомнений и заматеревший Чарли Каппа из «Злых улиц». Он и нужен Скорсезе для этих эпизодов как часть его личной режиссёрской истории, обращённой в начало. Ведь Кейтел был первым лицедейским воплотителем идей Скорсезе. Вскоре ему на смену придёт Де Ниро, а затем Ди Каприо. Но сколько бы ни было цитатных перекличек, контекстуальных нюансов и маркетинговых установок на стандарты эталонного классического кино, «Ирландцу» всё равно необходимо время для достойной оценки и анализа. Ведь дорогостоящие спецэффекты не подменяют проделанную фундаментальную сценарно-постановочную работу, а олдскульная вывеска никоим образом не умаляет авангардности одного из главных кинематографических достижений 21 века.
Всё, что останется в конце жизни – горстка измятых фотографий, ворох постыдных воспоминаний и сожаления, много сожалений. Но, как ни странно, останется и надежда. На Бога, о существовании которого задумываешься только в тяжёлые минуты. На тусклый свет в узком дверном проёме. Надежда, что красить дома время от времени стоило, и что все эти трупы были не зря, особенно труп твоего лучшего друга.