По секрету с того света
Русский бес, 2018, Григорий Константинопольский
Александра Шаповал – о фильме Григория Константинопольского
Современность — это несвоевременность
Ролан Барт
Святослав (Иван Макаревич) едет по белесой, дремотной Москве, стрелой Кутузовского проспекта и верхушками зеркальных башен Москва-Сити уносящейся прямиком в новый капиталистический рай. Бывший дизайнер, выпускник художественного вуза, достаточно вырос, чтобы тоже припасть к хрустящим объятиям большой сытости. Он построит ресторан и женится на милой, ясноглазой Асе (Любовь Аксенова). Благо будущий тесть, Петр Александрович (Виталий Кищенко), крупный столичный банкир, готов начинаниям помочь материально, хоть и совсем капельку свысока. Но это не беда: у Свята на все невзгоды запасен хитрый, надежный ход. Представить над обидчиком расправу, внешне скрытую за пластиковой улыбкой, из-под которой, впрочем, расползается безумие (прямо-таки доктором прописанное к лицу молодого Макаревича).
Тем временем, Ася не так податлива к инвестициям в общее будущее: в машине жарко потискаться горазда, но до известных пределов — опасным стремлениям плоти положено противоборствовать. Так велит местный батюшка, канонический отец Григорий (Александр Стиженов), ведающий прихожанам: Сатана апеллирует к чувству юмора, а сам тот еще шутничок. Но телу противостоять — это до свадьбы. А вот врагам Отечества — навсегда. Восприимчивый Свят заражается духовно-патриотическим пылом, но трактует идеологемы по-своему. Заостряя скрепы топориком священной войны: против коррупционеров из БТИ и Москомархитетуры (Юлия Ауг), приспешников банка «Успешный» (Максим Виторган), посетителей ночных клубов (среди них Михаил Ефремов), проституток (Алиса Хазанова, Маша Цигаль, Мария Шалаева) и прочих, неясных пока, грешников (Ксения Раппопорт).
В этих кровавых фантазиях (интрига: не слишком ли они реальны?) ему содействует и само строимое детище, несмотря на все вражеские препоны неумолимо обретающее черты. Как некогда увековеченный кубриковским «Сиянием» архетипный отель «Оверлук», ресторан «Русский бес» начинает являть свое зазеркалье, свое истинное обличье. Бесцеремонно материализуется «неизвестный» в кепке и с бородой (виват! сам режиссер Григорий Михайлович Константинопольский), на блюдце являя Святославу прошлое заводского помещения, в коем он в известные десятилетия был хозяином. Нажимает волшебную кнопочку, открывая в стене «междумирье». Просторный, как раз под целый домик из тел (не просто так упоминают связь с последним Триером), тайничок, полный огнестрельного оружия. Советует «неизвестный» (с экрана в лицо всем миллениалам) не зазнаваться, ведь «все это до вас уже было». И никуда не ушло, просто хорошо припрятано.
Кадр из фильма “Русский бес”
Вышедший из 90-х Григорий Константинопольский, режиссер культовых «Восьми с половиной долларов», удивительного артефакта безумной эпохи (прозванный тогда «русским Тарантино»), успешный клипмейкер, периодически выдающий хлесткие кино-провокации («Кошечка», «Самка», сериал «Пьяная фирма») и добрый приятель звездного сонма (в новом фильме актеры, кажется, снялись совершенно бесплатно, за идею и 14 смен) — снова радостно, дико и беззастенчиво воскрешает на экране заветное время, метафизическим тайничком вытесненное в подсознание нового века. Обращаясь к любимым тематикам и проверенным стилистическим приемам, играя на гранях хорошего вкуса и здравого смысла, он с ошеломительной авторской свободой и энергией — а теперь и с новой ёрнической, карнавальной исповедальностью и самообличением («неизвестный» еще, естественно, вскочит в кадр) — выводит из задекорированного кирпичной кладкой забвения лихой русский морок, осмысленный и беспощадный.
Всерьез воспринимать, а что еще пуще, любить это китчевое, глумливое, избыточное месиво в 2019 году — практически непристойно, как норку, кальяны и прочий тяжелый люкс. Но, как ни открещивайся от моветоном отмирающего прошлого, оно разливается антительцами в крови, что заевшие в коллективном бессознательном хиты 90-х и 00-х, саундтрек подкорки каждого современника (сдобренный теперь новыми инферналами, трансгрессивными «Убийцами» и рэпером, то есть уже всадником Апокалипсиса, Хаски). И «Русский бес» попадает в кровь: смешит, ужасает, удивляет, завораживает, сбивает с ног. Овладевает любовью, иррациональной — потому что наше. Вскипает ненавистью, вполне рациональной — потому что наше. Никакой середины, лишь полюса. Как и в самой абсолютно дуалистичной, не знающей медиокра и раздираемой противоречиями русской культуре, «культуре выверта и надрыва», как точно определил ее Михаил Эпштейн. Мыслящей, по Бердяеву, категориями «ортодоксии и ереси», сталкивающей единовременно в одном сердце топос храма и раздолье варварства (как в «Андрее Рублеве»), иконы и топоры, ставрогинские идеалы «Содома и Мадонны».
В «Американском психопате» — с чьей сюжетной схемой играет режиссер, хохмой вставляя в подзаголовок «Russian psycho» — вседозволенность насилия порождалась усредненностью Уолл-стрит, погрязшей в религии успеха, брендомании и внутренней пустоте, единственным контркультурным выпадом мысля убийство. В «Русском бесе» насилие порождается именно экстраполярностью, действующей не в противовес культуре, а из нее исходящей. В брызжущих модернизационных цитатах из Брета Истона Эллиса Святослав вербализует отчаянную русскую жажду высших смыслов, святой справедливости и всеобщей любви (как сорокинская Марина в своей тридцатой любви).
Классический русский герой шествует от Гоголя и Достоевского, через Серебряный век, к «русским цветам зла» (Сорокин, оба Ерофеевых, Мамлеев, Пригов…) — сквозь «лабиринты проклятых вопросов»
Он — классический русский герой, шествующий от Гоголя и Достоевского, через Серебряный век, к «русским цветам зла» (Сорокин, оба Ерофеевых, Мамлеев, Пригов…) — сквозь «лабиринты проклятых вопросов». «Надорванный» собственным непреодолимым двузначием: святостью души, граничащей с кощунством действий. Двузначием, входящим в идеальный консонанс со временем, всегда готовым использовать его в своих целях.
Беспрецедентное натяжение крайностей 90-х годов — свободы и обреченности, бабла и нищеты, души и секса, церкви и телевизионных целителей, демократии и танков — произвело колоссальный «надрыв» в реальности, и без того травмированной советской эпохой. Русское время упало в образовавшуюся прореху, замедлилось и увязло в дурном сне, как и в «Кроткой» Лозницы, поползло по проклятому кругу безвременья. В котором неуместная «вчерашнесть» «Русского беса» — это его удивительная сегодняшнесть: метавремя, исконное и вечное. А застрявший в прошлом Григорий Константинопольский — это, точно по Агамбену, «современник»: «не соответсвующий» своему времени полностью, вступивший с ним в особую связь «смещения и анахронизма». В ней — просвет для двойного зрения на свою эпоху. В таком случае, обращение к 90-м и его симулякру, нулевым — наиболее емкий способ высказывания о современности, симулякре симулякра. Всеобщее нынешнее увлечение ностальгией по загадочному лихолетью, когда «убивали людей и все бегали абсолютно голые», только подтверждают это.
Итальянский философ, помимо прочего, продолжал: «современным» считать того, кто пытается разглядеть тьму в своем времени, почувствовать тень эпохи, сросшуюся с ее светом. Девяностые — есть эта тень: нынешней эпохи. Особенная тьма нашего времени. Из заштукатуренной щелочки смотрит она на нас, пока мы, прикрывшись шутливым постмодернизмом, пишем портрет Сталина на стене ресторана. Вот только тьма эта неумолимо и тихо серьезна.
