Все умрут, а я воспряну
Да и да, 2014, Валерия Гай Германика
Авторы [ПОСТКРИТИЦИЗМ] рассказывают о лучших фильмах 2014 года. Денис Виленкин про “Да и да”
Учительница младших классов Александра, будто героиня «Школы», которая всегда оставалась за кадром, немного повзрослевшая и оформившая голову дредами, проверяет полуграмотные домашние задания и реагирует на блямканья из скайпа, выбивая на клавиатуре односложные ответы своему интернет-другу. В тетради написано – «Тараканы лижут раны, Аня стонет от боли». Указатель, ведущий в Некрополис, где покоится почившая Носова, будет не замечен безутешной Сашей. И когда она выйдет из дому, ее подхватит кислотный ураган, перенесет в мир бытовой фантасмагории, откуда эта Элли совершенно точно не вернется прежней.
Сны замещают явь и приходятся то не случившимися зарисовками Норштейна, то мечтами клипмейкеров Меладзе, выливаются в действительность, отличную от сна лишь падением с балкона, оргазмом и мимолетной пьяной изменой. Любовь, самоидентификация, вдруг подмигивающее небо. Калейдоскоп сознания живописца инфильтрируется в юного педагога, тоненькой струйкой, словно испражнение, воспринимаемое возлюбленным творцом Антонином эссенцией самого себя. «Поскольку художники извлекают форму из бесформенного, они осуществляют коагуляцию, но в обыденной жизни художником является алхимик, ибо он осуществляет коагуляцию внутри себя». Макабрический образ существования Антонина вынуждает трактовать мысль Джаммарии в контексте губительного упадка la moralite. Как и в другом важном русском фильме прошлого года, двигателем русского духовного естества становится водка, в «Да и Да» понятным причинам превращающаяся в урину, которую необходимо испить для совершения коагуляции внутри себя. И это поступок не художника, а наивная попытка приверженца наивных мотивов в искусстве слиться воедино с собственной эссенцией, аргументируемое лишь одним «это сейчас надо».
Роза, татуировкой выгравированная на сердце, останется шрамом. Опытом. Напоминанием о том, что любовь была, и в душе ее, быть может, угасла не совсем.
Красавица расписная, или художница – примитивистка нежным шепотом; объект поклонения творца-эгоиста не обделен признаками ответного любовного расположения. Небрежно, но осмысленно брошенное «художнику можно все, а обывателю ничего нельзя» редуцирует значение Саши до спутника, нахождение которого рядом – лишь приятная необходимость. Он чахнет, она лелеет чувство. Бог в мире этих двоих предстанет глазом, единожды моргнувшим. Или не Бог, а сторонний наблюдатель, безоценочно моргнувший. Проявления же оценочной, объективной реальности, противостоящие чувству, лишены этой видоизмененной оптики, они не совпадают с желаемой действительностью, открывающейся через очки, сбрызнутые гуашью, и время от времени пронизывающей сенсуальными вибрациями. Но эмоции, даже самые сильные, оказываются слабее опоясывающего мира, и рисунок в паспорте – это невозможность препорученного полета, невозможность слепого эскапистского пребывания. Любовь теряется в заброшенной на антресоли жизни коробке, где будет найден еще один паспорт, и еще один, с надписью «Germanica is love». Новая правда нивелирует чувство от одной природы квадратов к другой, от домов-спичечных коробков к коробке с подменными личинами. Незатейливый автограф творца в данном случае – и очаровательная подсказка аудитории, и предостережение о скорейшем твисте.
“Да и да”, рецензия
Операция, неотложная и жизненно важная операция Антонина оказывается лишь вызовом судьбы для открытия спонтанного дара в Саше – он не заболел, а обжегся, разбился о более сильную натуру. Вобрав в себя сигаретного дыма и этила, войдя в ментальный конденсат этого мифологического пространства, Саша обретает связь с собой. Город откликается вибрацией. Ее сердце болит, ее руки пишут. Инфлюенции ее возлюбленного по-прежнему сковывают разум, проводя в сознании хаотично-гирляндочные всполохи. Ее мир играет его красками. «Черное солнце» и «Койот» появляются на свет в забвении, демон-Антонин вопрошает, кто это нарисовал, не желая расставаться с уже канувшим даром, сподвигая настоящего творца забыть и забыться. Своего рода инкуб, он проявлял себя и раньше. Говорил «пойдем», а на сашино «Куда?», отвечал – «В ад с закрытыми глазами». Но несчастная С. проходит через кислотный гранж-ад с открытыми глазами, будучи личностью, а не жертвой. Она искренне не знает, что ответить на слова Антонина, что глаза были открыты, но открываются снова; ей не нужно изменение мира, в отличие от него. Слабого и тлеющего.
«Тебя родители родили, жизнь дали, ну так родись уже». «А я мертвая?». Все попытки вытянуть жертвенность крахом и пылью сметаются вместе с грязью, что ненаглядный наводит, размазывая краски с мукой по полу, занимаясь откровенной чертовщиной и проигрывая свое человеческое лицо. Испытание искушением, обманом и черной энергией оказываются необходимыми для Саши, чтобы понять: ее «ты светишь и мне больше не страшно» – такая же ошибка, как и невольный, неотрефлексированный кивок в ответ на его предложение пройти испытание мнимой любовью. Он – ложное, черное солнце, приходящее на ее холст в самый отчаянный час. При измене на ее глазах проявится демон. Эгрегор. Улитка, будто бы захваченная из линчевского клипа, олицетворение липкой лжи. За ней последует и непроизвольный трибьют «Меланхолии», которую Лера как бы не видела. И даже если это впрямь так, то, вероятно, белое платье и околоваснецовские мотивы необходимы сильным героиням в поиске нового самоосязания в мире отягчающих семейных посиделок, скорби и элегии на кончиках пальцев. Melancholia is coming. Enjoy while it lasts.
Роза, татуировкой выгравированная на сердце, останется шрамом. Опытом. Напоминанием о том, что любовь была, и в душе ее, быть может, угасла не совсем. Раскаленным следом пронизывающей печали о моментах когда казалось, что я это ты, а ты это я. Как и в «Школе», прозвучит вопрос созвучный и чуть ли не самоцитирующий: «Что ты рисуешь?» («Что вижу, то рисую») взамен «А ты в каком жанре работаешь?» («Не знаю, пишу, что думаю»). И все это, несомненно, правильно: нежность, истязающая боль, какой-то удивительный новый мир на осколках юношеского «навсегда-навсегда». Так никто больше не умеет. Саша рисует белым по белому, и поджигает свои воспоминания, оставаясь с пеплом потери. А Антонин в позе зародыша ждет перерождения. Ее ждет новый рассвет, его ждет вечная пустота. Да и Да?
AlteraPars: рецензия Антона Фомочкина
