Армен Абрамян – о режиссерском дебюте Михаила Идова
Эстрадный юморист Борис Аркадьев – душа компании, баловень судьбы, благополучный семьянин, любимец женщин, партийных работников и даже КГБшников. Но что-то не радостно ему, тоска заедает на пустом месте. Как бы чего не вышло при таком настрое. Вот подходит к нему дама с лицом Юлии Ауг за автографом, а он ей в книге, хам такой, член рисует. А чуть позже уединяется в гостиничном номере с юной девушкой с лицом Полины Ауг (дочери Юлии) и, развратник этакий, член ей уже вставляет. Дома Аркадьева ждёт вполне привлекательная жена с лицом Алисы Хазановой, а сам он порядком утомился колесить по стране с номером о кусачей обезьянке «Бархатный сезон» – вещице, к слову, типичной для экзерсисов Хазанова Геннадия (папы Алисы). Такие вот шуточки. Однако шутки в сторону, и лучше про кино, которое не то чтобы не смешное, но юмор его – в направленности «Короля комедии» Мартина Скорсезе. Идов, ясное дело, далеко не Скорсезе, а Алексей Агранович (при всём уважении к его достойной работе) и рядом с Робертом Де Ниро не валялся. Тем не менее, «Юморист» драматургически строен, добротен по выработке, обладает ретро-шармом, лаконичен, не без подтекстов. Ровный ритм дважды всколыхнут яркие кульминации.
До и после премьеры режиссерского дебюта Михаила Идова обсуждение вокруг фильма строилось (по всей видимости, подход останется неизменным ещё долгое время) в разрезе отношений художника и власти. Песня рэпера Фейса, звучащая на финальных титрах, будто маркер, выявляющий только этот аспект. Но это просто удобная и самая очевидная позиция. Хотя, как и в «Лете» Серебренникова, где Идов был одним из сценаристов, конфликт здесь располагается несколько в другой плоскости. То есть противоречия взаимодействий творческой единицы с государственной машиной остаются, но чаще в качестве наваждения в голове этой самой единицы. Майк Науменко из «Лета», зажатый между конвертами от пластинок и постерами культовых мировых музыкантов, прекрасно осознавал собственную периферийность, не сбрасывая ответственность за глобальное бесславие на опостылевший Совок, отчего его фигура обретала трагический масштаб. Юморист Аркадьев с его местечковой (но всенародно любимой) репризой о советском «мыкаке» Артуре Ивановиче – персонаж всё-таки комический. И чем больше фрустрированного драматизма экстраполирует герой, чем сильнее презирает свою пустяковую концертную деятельность, тем больше фарсовости проявляется в его характере. Он подобен персонажу Дюжардена из «Артиста», играющему в пустых коммерческих поделках, которого внезапно пронзает острая душевная боль из-за ухода «великого немого». Почему, собственно? Но там история решалась в мелодраматическом ключе, здесь же тропа сатирическая.
Кадр из фильма “Юморист”
С чего бы на излёте советской власти, когда уже можно если не всё, то многое, рядовому смехачу истязаться над проблемами, от его жизни, в общем-то, далёкими. И в этом контрапункте, нащупанном в «Лете», Идов и видит свою генеральную линию. Как пел Александр Градский, «будь ты рокер или инок, ты в советской луже вымок: таковым ты и пребудешь, даже выйдя за порог». Это к вопросу о рокерах, художниках и прочих творцах, стартовавших ещё в советскую эру и обожающих вещать, будто был повсюду («женщина сверху – женщина вокруг») гнусный совок, а они, как диковинные цветы, произрастали на почве иной и к тому дерьму отношения не имели. Авторитарную бездушную машину никто, конечно, не отменял, но суть в том, что очень удобно винить в своей профнепригодности, конъюнктурности и мудачестве плохую власть, не позволяющую свежим воздухом дышать. Но совок пал, прошло 30 лет, а «Артур Иванович кусается» – по-прежнему главный шлягер выступления. Трагедия Аркадьева в том, что он посредственен, но, находясь в потоке так называемой прогрессивной интеллигенции (не по роду деятельности, а по имеющейся у него оценке происходящих событий), этого не осознаёт, прячется за скрепами пассивно-агрессивного диссидентства. Но когда наступает момент истины, когда ему даётся шанс проявить себя как человека глубокого и искреннего, честного с самим собой, из него и вылезает эта самая посконная нутряная гнусь.
Космонавт, который в любой момент может погибнуть, спрашивает его о том, чтобы он сказал, оказавшись перед Богом (удачная шпилька в адрес познеров и дудей всех мастей). А тот мямлит про себя любимого во имя оправдания собственного двоемыслия, что, конечно, не совсем то, что подходило моменту. И его дальнейший запой, формально выраженный переживаниями за возможную катастрофу в космосе, производен всего-то от этой неожиданной встречи с самим собой истинным – мелким, пустым и эгоистичным. У Аркадьева пробуждается нечто смутно-человеческое, когда он резко (и смешно) выступает в генеральской бане. Его, можно сказать, самоубийственный акт, продиктован извлечённой (пробуждённой) порядочностью. Это его способ высвободить из лицемерно-мшистого нутра безоглядную честность. Никакого бунта или показной фронды, чистое (хоть и похмельное) выражение гражданского самосознания. Недолгое, и имеющее последствия («этому жидку кабзда»), но времена уже не те, а посему следствие будет закончено и забыто. Аллюзии к Древнему Риму и Колизею в банном эпизоде – издевательство над китчем и убогостью государственной номенклатуры (как бы ни хотелось, но не только советской), но это ещё определение извечного в конфликте сюжета «Юмориста». Не внешнего и навязанного противостояния художника с властью, а ежедневного, ежеминутного самокопания с вопросами вечными и нерешаемыми, через которые хоть бы немножко разобраться в том, кто ты есть: фигляр или пророк, хороший человек или гнилой, честный или лживый, добрый или злой.
Идов сознательно не даёт нам разобраться в степени таланта Аркадьева и обоснованности его внутренних интеллектуальных притязаний как романиста и бытописателя нравов по типу Гоголя или Салтыкова-Щедрина, ограничивая диапазон его экстраполяции примитивной юмореской про обезьянку. И это верное решение
Идов сознательно не даёт нам разобраться в степени таланта Аркадьева и обоснованности его внутренних интеллектуальных притязаний как романиста и бытописателя нравов по типу Гоголя или Салтыкова-Щедрина, ограничивая диапазон его экстраполяции примитивной юмореской про обезьянку. И это верное решение. Мы знаем, что у него был издан один роман с символическим названием «Проклятье», но мы и помним, что он в нём нарисовал в качестве автографа просящей даме. Потому что пойми мы, кто есть Аркадьев – самородок или дрянь, восприятие истории моментально войдёт в определённую колею, став одномерным. Но проблема в том и состоит, что при такой жизни (начавшейся задолго до совковой и продолжающейся после) трудно понять о себе и определить себя, ибо сплошные фиги в карманах и тотальное двоемыслие. И безличное слово «юморист» – это много шире чем ремесло или характер профессии. В России все немного юмористы, иначе не выжить. Коллективный же образ советского сатирика-эстрадника, приспособившегося к новым реалиям, с одной стороны, и мутировавшего в ручного стендапера – с другой – это тоже неотъемлемая часть нашего онтологического неизбывного двуличия. И глупы те, кто думает, что в острых рифмах трека Фейса и в совершенной аполитичности юморески (или как там её определял Аркадьев) «Бархатный сезон» нет ничего общего. Оба «произведения» – потребительский конъюнктурный треш, холостые выстрелы, пущенные с разных концов, но сходящиеся в сердцевине.
