Страна, которую мы не знали
Теснота, 2017, Кантемир Балагов
Виктория Горбенко рассказывает о “Тесноте” Кантемира Балагова
Осенью 2011 года Александр Сокуров набрал режиссерскую мастерскую в Кабардино-Балкарском университете в Нальчике. Весной 2017 года фильм выпускника этой мастерской Кантемира Балагова попал во вторую по значимости каннскую программу «Особый взгляд» и по итогам фестиваля получил Приз FIPRESCI, став таким образом одним из главных событий российского киногода.
В день помолвки похищают молодую еврейскую пару. Община собирает средства для выкупа, но их хватает только на спасение невесты. Семье жениха – как более обеспеченной – предстоит собрать деньги самостоятельно. Мать распродает товар, которым торгует на рынке. Отец за бесценок расстается с небольшой автомастерской. Денег все равно не хватает, и, по родительском разумению, ситуацию должна спасти старшая дочь Илана. Но у Иланы свои взгляды на жизнь. Она предпочитает работу автослесаря занятиям, подобающим девушке, терпеть не может платья и назло родителям встречается с чужаком – дебиловатого вида кабардинцем. Выходить замуж за хорошего еврейского мальчика, чтобы спасти брата, с которым ее связывает странная любовь-ревность, девушка тоже не намерена.
“Теснота”, рецензия
В уже далеком 2011-м году в дискуссии, организованной журналом «Искусство кино» на «Кинотавре», было озвучено мнение, согласно которому румыны отрефлексировали свое прошлое, а мы нет. «Теснота» визуально ближе всего именно к стилистике румынской новой волны. И в ней также появляется малохарактерная для российского кино попытка осмысления своей недавней истории – постперестроечной смуты, периода дезориентации и рухнувших надежд. Казалось бы, на зафиксированный фильмом 1998 год Балагову было всего лишь семь лет, но, как показывает практика, именно детские воспоминания оказываются самыми яркими. Примером – фантасмагоричная «Печальная баллада для трубы» испанского режиссера Алекса де ла Иглесиа, в которой испробованные в детстве конфеты с кровью трансформировались в глубокое политико-философское исследование судеб родной страны. «Теснота» начинается неожиданным титром, где режиссер представляет себя и город, в котором вырос. Такой наивно-дерзкий прием может сработать лишь единожды, и здесь он добавляет интимности авторской интонации, не делая ее нарочитой.
Замкнутое пространство «Тесноты» заполнено по отдельности незначительными приметами времени: от заграничных лакомств, шуршащими волнами хлынувших на прилавки, до шепелявого голоса Татьяны Булановой; от сельских дискотек с тошнотворной светомузыкой до нескончаемого потока возвращающихся на Родину цинковых гробов. Для меня первое столкновение с откровенной жестокостью – в случайно выхваченном кадре невзоровского «Чистилища» и нервном выкрике обычно спокойного отца: «Выйди отсюда, не смотри!» Для Балагова этот опыт был зафиксирован на гулявшем по школе CD с записью казни русских солдат чеченскими боевиками. Этот документальный фрагмент он включил на свой страх и риск в и без того неровное, несовершенное, ученическое кинополотно. Жестокость хроники более всего проявляется в ее мучительной затянутости. Режиссеру, по его словам, было важно передать состояние пленных, физической расправе над которыми предшествовало садистское ментальное уничтожение. Бесспорно, для последующей беседы, где один герой ужасается заснятым зверствам, а другой встает на защиту воюющих за свою землю чеченцев, для мимолетного столкновения двух замкнутых сообществ, кабардинского и еврейского, и даже для усложнения последующего морального выбора героини – для любого из заявленных конфликтов было бы достаточно меньшей по хронометражу врезанной сцены. В этом сила и слабость любого талантливого дебюта, не привыкшего жертвовать сиюминутно важным ради рафинирования целого. Но именно в разглаженных поперек роста шерстинках порой можно найти неожиданную истину.
Режиссера мало интересует национальная конфронтация, она дается фоново и тактично. «Иерусалим» Тимура Муцураева звучит не громче песенного шедевра группы «Вирус» – они становятся равноправными частями временного коллажа. В фокусе оказывается жизнь закрытой ортодоксальной общины
Однако режиссера мало интересует национальная конфронтация, она дается фоново и тактично. «Иерусалим» Тимура Муцураева звучит не громче песенного шедевра группы «Вирус» – они становятся равноправными частями временного коллажа, хотя слабый чеченский след и особую подверженность киднеппингу именно евреев сложно не вспомнить и не заметить. В фокусе оказывается жизнь закрытой ортодоксальной общины. С одной стороны, это интереснейший и абсолютно неисследованный в российском кино стык разных культур. С другой – один из уровней тесного пространства, сжимающего героиню. Вторым элементом, формирующим это пространство, становится семья. Наиболее ярко очерчен образ матери, изводящей и шантажирующей детей своей любовью, взывающей к чувству вины и навязывающей мифическую обязанность пожизненно оплачивать кредит за подаренную жизнь. Вынесенное в название фильма ощущение усиливается изобразительно. Цепи гор окружают маленькую кавказскую республику с центром в бедном городишке с узкими темными улицами. Небольшой дом, где трудно развернуться членами семьи, превращается в место пытки при наплыве гостей. Когда Илана, протискиваясь в окно, выбирается из блеклых стен маленькой спальни, то оказывается – пусть в шутку – запертой в багажнике. Когда она сбегает из своего «племени» к возлюбленному, то оказывается в не менее ограниченной устоями и презрением к чужакам общине. Безысходное положение свободолюбивой героини в довершение всего подчеркивается «узкоквадратным» форматом кадра.
Героиня переросла сковывающие ее условности, она мечтает избавиться от оков национальных традиций, гендерных стереотипов, семейных уз и даже моральных обязательств. Однако главным определяющим ее состоянием становится безысходность. Бежать некуда. Ночь, темно, Россия. Клаустрофобия достигает апогея в тесноте импровизированной палаточной дискотеки, где инфракрасные вспышки и громкая музыка с плохим звучанием оглушают и дезориентируют. Героиня исступленно отдается нелепому танцу, но он не дарует освобождения, становясь жестом отчаяния, тщетной попыткой вырваться за пределы собственной оболочки. Самоидентификация вне заданной при рождении системы координат оказывается обреченной на провал и оборачивается символической потерей голоса. Даже выезд за пределы города на дорогу в живописном ущелье здесь не становится метафорой обретенной свободы. Не всегда огромный прекрасный мир – твой. Иногда удушающие материнские объятия гораздо сильнее, и нет никакой возможности их разомкнуть.
