Жизнь в негативе
Молодой Годар (Le Redoutable), 2017, Мишель Хазанавичус
Антон Фомочкин рецензирует “Молодого Годара”
Сцены из супружеской жизни в отражении двух окуляров мифического героя по имени Жан-Люк преобразуются в бесстыдную ложь художественного видения, от которой не убежишь ни на съемки у Феррери, ни на каннскую виллу. О лжи режиссеру напоминает и благодарный зритель, призывающий снимать Бельмондо, да как раньше. Годар живет в красно-синих интерьерах «Безумного Пьеро», о прошлых работах напоминает и весь остальной цветовой мир. Все вокруг твердят об эскапизме на экране – к которому Жан-Люк полон презрения, пусть и стремительно несется от самого себя, неустанно встречаясь затылком с асфальтом. Мнимая попытка отказаться от собственного наследия – умерщвление автора сделавшего имя, того автора, который, по словам лирического героя, должен был умереть еще в 35, но дожил до 37. Рок-н-ролл – Ренуар и Ланг стоят в одном ряду с Beatles и Rolling Stones – это не контраст, лишь желаемая сравнительная закономерность. Так Жан-Люк спешно ударился в андерграунд.
Кадр из фильма Мишеля Хазанавичуса “Молодой Годар”
«Вертовские» игрища ни что иное, как кинематографический нонконформизм – апогей омоложения Жан-Люка, сварливость которого разбавляется врожденным инфантилизмом. Это кино его сознания, где девушке отведено право рассказать историю, что была предрешена с самого начала: не важно, как, где и почему – она уйдет. Очередная маленькая смерть. Она главный зритель долгого падения, зритель, оказавшийся по ту сторону экрана. Диктатор совершает харакири, содрогаясь под коллективизмом. Ревнивый муж глотает таблетки, отдалившись достаточно, чтобы быть заживо съеденным неуверенностью. Он замечает – выстоят только комики, и, словно желая остановиться и прогнуть мир под себя, невольно расшибается, разбивая очки, будто слепстик – стиль жизни. Выхода нет, на подлодке бунт и раздрай, на той подлодке, что есть – неравномерно украшенная пучками волос голова Жан-Люка.
“Молодой Годар” осмысляет самого себя как художественный миф о самоубийстве ручной камерой. Хазанавичус, сделавший себе карьеру на стилизациях и условности, упивается выпавшей в «Годаре» возможностью. Он не проламывает четвертые стены – картина выглядит как умная версия ЖЗЛ-реконструкций с телеканала BBC, выполненная всецело в логике Годара. Здесь нет подмигиваний в объектив – в него пристально смотрят и разговаривают. Диалоги льются под немотивированный стук печатной машинки. Жертвенные отношения девятнадцатилетней девушки и приближающегося к кризису среднего возраста режиссера коррелируются со сценой исповеди в «Страстях Жанны Дарк» Дрейера.
Гаррель – лицедей, расписывающийся в собственном притворстве – говорит о несвободе актера, которого легко заставить признаться в том, что он дерьмо (и одновременно сам в этом признается). Хазанавичус расставляет интонации, преломляя жанровые шаблоны через их осмысление с позиции истории в истории. Италия – Челентано, драма – трагическая музыка, фильм ходит задом-наперед, резко останавливаясь за шаг до избыточности. В «Годаре» нет структуры, только ряд биографических фактов, остальное – честная игра не по правилам, по заветам марксистко-ленинской риторики. Где любые намеки на реальную жизнь без голоса за кадром низвергаются его скорым появлением. Только все лозунги, идеология, напускная философия, к счастью, замалчивается. Как? Анна любила Жан-Люка, но он слишком много говорил, потому она постоянно затыкала его поцелуями.
Хазанавичус, сделавший себе карьеру на стилизациях и условности, упивается выпавшей в «Годаре» возможностью. Он не проламывает четвертые стены – картина выглядит как умная версия ЖЗЛ-реконструкций с телеканала BBC, выполненная всецело в логике Годара
Диктатура сантиментов для публики подается под видом фильма о любви. Но на деле кино рассказывает обо всем многообразии ее состояний и ролях, которые отыгрывают мужчина и женщина в зависимости от контекста. Вот постановщик и вульгарная актрисулька, вот зануда маоист и дочка Мориака. «Годар» гипертрофирован, а где появляется преувеличение – начинается ложь. Выстроив внутренний Вьетнам и начав революцию в самом себе, Жан-Люк проходит трансформацию полного опустошения. Рамка из съемочных процессов двух его картин фиксирует увлеченного режиссера на съемках «Китаянки» и задавленного, смятенного автора на съемках вестерна без индейцев, с задушенным индивидуализмом ради общего творчества. Но бунт в темных пустотах его сознания не закончится никогда, какая бы веха в карьере не наступила, какая бы женщина не находилась рядом, такова жизнь на борту подлодки «Redoutable».
