Антон Фомочкин продолжает рассказывать о старейшем киносмотре мира, Венецианском кинофестивале. В новом выпуске фестивальных дневников: “Конец любви”, “Раскрашенная птица” и “Диван в Тунисе”
Конец любви
Юваль вынужден уехать из Парижа от своей возлюбленной Жюли и новорожденным ребенком в родной Тель-Авив, чтобы обновить свою визу. Документ предательски не дают, ревность двигает горами, ребенок растет. Впрочем, когда все накопившиеся проблемы придется обсудить, возвращаться мужчина уже не сильно хочет.
Этот фильм участник особой программы на фестивале – Biennale College Cinema. Снимался он на локальный учебный грант. Его бюджетность маскирует форма: выбран формат на манер «декстоп», осваиваемый годами Тимуром Бекбабметовым (но с творческими оговорками). Зритель не видит рабочего стола. Рамка кадра – все, что попадает в обзор веб-камеры во время общения по видеосвязи. С временным зазором на до и после того, как на звонок ответят или положат трубку. Эти секунды – самое честное, что можно придумать в контексте такой истории для определения внутреннего состояния людей перед объективом. Злость, пьяное желание, нежность, ожидание, агрессия, заевший быт – все проявится до того момента, пока они не скажут друг другу «Привет» и не назовут ласково кличками Буба и Буби, разговаривая на своем птичьем языке влюбленных. Карен Бен Рафаэли год назад отметилась примечательными «Девственницами», где главным достоинством было преображение пыльного, захолустного прибрежного израильского городка с помощью волшебного мотива. Тут и бытовые неурядицы русской миграции, и романтический элемент, и магический реализм. В «Конце любви» Рафаэли идет дальше и эстетизирует пространство квартиры: то стулья так выстроены, то веб-камера снимает снизу, то мобильный в баре красивый разворот совершит. В какой-то момент просто пропадает идентификация эпизодов как разговора через мессенджер, и начинается кино. Жестокое и обезоруживающее своей прямотой, ведь начало отношений это всегда широкоформатное, глянцевое действо, снятое на ari или red, и к нему возвращаешься, особенно в финале. Потом все расходится на пиксели, и становится как-то непросто. А салют, салют в обратную сторону, ведь ничего не вернуть назад, если это и правда the end of.
Раскрашенная птица
Мальчик проводит лето в деревне у бабушки (почему – узнаем в финале). Ничего особенного: сложить рубашки, помочь по хозяйству, снести упреки по грязной обуви, подержать таз пока в него хлещет куриная кровь, дело наживное. В один ненастный день в дом пришла смерть, предвещая подступающую в эти леса войну. Так и будет бродить неприкаянный ребенок, вырываясь из одних загребущих рук в другие.
На каждом кинофестивале должен быть шок-контент, это следует драматургии смотра и приковывает особое внимание утренними заголовками после премьеры. От Вацлава Мархоула после «Томбрука» (безобидной, куцей, довольно бюджетной адаптации масштабного исторического события) ждать экранизации скандальной прозы Ежи Косинского было последним делом. Однако крупный для Чехии бюджет, универсальный язык для всех славянских народов, на котором говорят с экрана (кроме русских), хронометраж в два с половиной часа. Замах очевиден. Проблема «Птицы» в том, что, дорвавшись до такого масштаба, Мархоул ничего внятного сделать не смог. О том, что война это хаос, грязь и жестокость снято множество фильмов талантливее, а о том, что у нее детское лицо, – и подавно. Все приемы воздействия, в большинстве своем стырены у «Иди и смотри» Климова. А дорогие съемки с крана, эстетизация ландшафтов, ям с крысами, капель крови на детских руках – все это старания впустую, поскольку запомнится лента и войдет в историю Венеции исключительно как сосредоточение жестоких зарисовок («А бывает еще вот так»), где на первой минуте горит хорек, точно не за художественные достоинства. Количество использованных табу вынудит пересказать хотя бы часть из них. Удо Кир играет крестьянина, подозревающего супругу в похотливом засматривании на рабочего в их доме. Поглядев на ужине, как заигрывают друг с другом кошки, он не выдерживает и с дублированными (Удо текст не учит) криками про курву, шлюху и суку набрасывается на сидящего рядом мужчину, ложкой выковыривая у него глаза. В этот дом главный герой попадает еще в течение первого получаса, а дальше – больше. От педофилии (мужской и женской) до ограбления стариков и клюющих голову мальчика воронов. Но даже зазвав известных и талантливых артистов, Мархоул сделал это, исходя из них бэкграунда в жанре так, что аутентично в этот черно-белый мир они не вписываются. Кейтель и Скарсгаард («Мнение сторон»); Барри Пепер («Спасти рядового Райана»), Алексей Кравченко (тут понятно), Удо Кир (этот сыграл столько нацистов, что странно, почему не в этот раз). На эти лица смотришь как на реверансы в сторону уже отработанных образов. Вот и остается безучастное лицо титульного мальчишки, вполне адекватное реакции на беспомощность режиссера в заигрывании со зрителем.
Диван в Тунисе
Сельма возвращается в родной Тунис после долгих лет во Франции. На крыше многоквартирного дома она открывает свой психоаналитический кабинет. Политический строй изменился, люди вязнут в неврозах, и ставка срабатывает. Выстраиваются длинные очереди, люди удивляются, почему, опаздывая, твое время истекает, а во время приема нужно сидеть на диване, а не в кресле. Так бы всем душу излечить, но полиция начинает требовать лицензию.
От качественного французского комедийного мейнстрима без претензий «Диван» отличает красочный, полукарикатурный ланшдафт, отображающий современное положение в Тунисе. Он остается основным источником гегов, но ощущается в этом лирическая нота, которую берет режиссер Лабиди (мол, неуравновешенная, но родина, какая есть). Бюррократические издержки – в муниципальном кабинете заодно приторговывают женским нижним бельем и все полагается на волю Аллаха. Молодая соседка ждет возможность заключить фиктивный брак и свалить в Европу. Эксцентричные, одинокие люди исповедываются кто о чем. Есть, например булочник, полагающийся на свое знание кунг-фу, основная проблема которого – романтические сны о Путине, Хуссейне и арабских дикаторах. За легкий психоаналитический флер отвечает линия с портретом Фрейда, которого окружающие принимают то за дедушку главной героини, то за мусульманского брата. Внешнее во внутреннее, вылечить Сельму может только бородатый знаток психоанализа, молчаливо выслушивающий ее после встречи на пустынной дороге. С эпизодом между сном и явью Лабиди не перегибает и не разрушает конструкцию всеобщей находчивой идиотии, где все уже давно перегрелись на солнце, но находят силы наслаждаться жизнью. Ничего, кроме этого положительного потока характеров «Диван» предоставить не может, оставаясь крепкой, репрезентативной комедией, действительно остроумной. Отдельный стержень фильма – Гольшифте Фарахани, невозмутимо и упорно носящаяся по инстанциям и сражающаяся с прочими ветряными мельницами (благо не фильм Быкова, не надоедает). Впрочем, с финалом, использующим проекции и грустное, но гордое одиночество остается ощущение, что картина могла стать чем-то гораздо большим.
