Август (August: Osage County), 2013, Джон Уэллс
Екатерина Волкова рецензирует экранизацию пьесы Трэйси Леттса.
Если в начале фильма семья собирается вместе только для поисков пропавшего «Я», то в середине непременно будут разборки, а в финале катарсис, опустошенность и сухие листья, кружащиеся на руинах родового поместья. «Август» начинается с цитирования Элиота, признаний и суицида. Смерть еще вернее заставляет человеческие особи соприкасаться друг с другом, чтобы отдать дань не столько покойному, сколько общественному мнению о них самих. Дабы всю последующую жизнь не ощущать хребтом лучи ненависти, посланные злобными старушками, переживающими, что и на их похороны никто не придет. В условиях одуряющей жары, убивающей даже тропических птиц, разворачивается семейная драма, в которой нашлось место почти всем страстям и порокам, обсосанным еще в античности. Моральность басни колючим и неудобным, изрядно затасканным свитером трепетно окутывает осколки несчастной семьи, заставляя их изливать ненависть друг на друга и вселенную. Разбитые мечты, неудовлетворенные желания и горечь, приходящая с годами, разъедают и без того хрупкий, ненадежный мирок.
«Август», рецензия
Виолетта Уэстон – мать, которая видит в своих детях часть себя, нагло отобранную у нее обществом и каким-то ненавистным законодателем, посмевшим утверждать, что каждый человек свободен и волен распоряжаться собственной жизнью так, как ему вздумается, а не вечно скорбеть под гнетом родительской любви, о будущем лишь мечтая. Барбара, Карен, Иви – дочери несчастные в разной степени, но в одинаковой отдаленные друг от друга. Карен предпочитает иллюзию благополучного брака. Она как ребенок хватается за последний шанс стать счастливой, за свадьбу в Бель-Эйр, старательно не замечая, что моложавый жених больше внимания уделяет несовершеннолетней племяннице, чем ей. Иви с истеричными слезами уверяет, что инцест – недостаточный повод для разрыва отношений с любимым кузеном, внезапно оказавшимся ей кровным братом. Ведь эта связь – единственная надежда вырваться из Талсы, штат Оклахома в Нью-Йорк и к пятому десятку, наконец, начать жить, а не существовать, заботясь о матери-наркоманке. Барбара, в свое время сбежавшая из родных пенатов, не смогла противопоставить кобелиным желаниям своего супруга ничего, кроме банальных упреков и развода. Она цапается с дочерью, переняв манеру общения собственной матери, может чуть менее озлобленная, но в достаточной степени ненормальная, чтобы устроить драку на поминках отца. Упреки Виолетты свинцовой тяжестью лежат на плечах ее дочерей, она жестока и властна, но в каждой злобной шутке, саркастичной ремарке, слышится скорбное: я одинока, мне страшно, я не хочу умирать. Желание увидеть в Виолетте склочную старуху разбивается о талант Стрип, с выворачивающей горечью повествующей дочерям о рабочих сапогах, испачканных навозом в праздничной упаковке, вместо подарка на рождество, добавляя, что это был конец истории, ставя крест на всех чаяниях и надеждах.
«Август» – это не история примирения с самим собой или семьей. Это плевок в мир устроенный так, что абсолютное большинство бьется, как рыба об лед, судорожно разевая рот, чтобы втянуть смертоносный, горький воздух, превращающий трепещущее существо в кусочек холода, мертвый, неудовлетворенный, ибо сладость исполненных мечтаний доступна этому большинству только в воображении.
Конечно все по Фрейду и учебникам психологии, макеты поведения отработаны и перенесены на экран. «Август» – это не история примирения с самим собой или семьей. Это плевок в мир устроенный так, что абсолютное большинство бьется, как рыба об лед, судорожно разевая рот, чтобы втянуть смертоносный, горький воздух, превращающий трепещущее существо в кусочек холода, мертвый, неудовлетворенный, ибо сладость исполненных мечтаний доступна этому большинству только в воображении. Однако театральная надрывность, сопряженная с затасканностью истории и желанием авторов нагромоздить все и сразу, порыться и в вонючих носках, и в побитых молью шапках лишь подчеркивает искусственность и надуманность «Августовских» событий. Все задумки, прекрасные своей ужасностью, растворяются в этом пресыщающем многообразии семейного паноптикума. Съеденный за обедом страх быстро выводится из организма, не оставляя после себя воспоминаний о безумных, вопящих животных, которые прекрасно понимают, что их выращивают, чтобы убивать, свежевать, резать, варить, жарить, пережевывать, испражняться ими. Банальности загромождают ленту, не оставляя места для сочувствия и сопереживания.
