Как я встретил вашу веру
Молчание (Silence), 2016, Мартин Скорсезе
Анна Дедова о новом фильме Мартина Скорсезе
В середине XVII столетия христиане из ордена Иезуитов приходят к неутешительному выводу о провале своей проповеднической миссии в Стране Восходящего солнца. По полученным из третьих рук сведениям, последний оставшийся в Японии священник, отец Феррейра, не выдержал гонений представителей официальной религии, отрекся от веры и начал жить по японским обычаям. Но два молодых идеалиста, экзальтированный Родригес и более прагматичный Гарупе, не верят в падение своего учителя и дела всей иезуитской жизни и решают отправиться в Японию, чтобы восстановить репутацию старшего товарища по обряду безбрачия и помочь католичеству выйти из тени статуй Будд. На своем пути они встретят людей, достойных звания мучеников веры, а также тех, кто заставит юношей сомневаться в правильности выбора, сделанного ими при отплытии на остров. Дорога к высшей цели, исполненная искушений, никогда не бывает легка, и с этим тезисом не понаслышке знаком Мартин Скорсезе, сам вынашивавший идею «Молчания» более 20 лет и только сейчас воплотивший желаемое в жизнь.
“Молчание”, рецензия
Само по себе появление на свет картины, посвященной борьбе христианства за право на существование в отдельно взятой стране, довольно необычно во времена, когда в умах и сердцах людей искусства в большинстве своем царят антиклерикальные настроения. Поэтому картина Скорсезе скорее приобретает форму интимной исповеди, которая предназначена для трансляции гуманистических идей самого режиссера. События, которые переживают персонажи по пути в местный филиал ада под названием Нагасаки, душевные терзания, которые эти злоключения у них вызывают, казалось бы, широкими мазками обрисовывают магистральную идею фильма. Несгибаемость силы духа тех, кто был единожды озарен религиозным светом, может пошатнуться в глазах окружающих, но внутри тот, кто раз прикоснулся к священному, навсегда останется причастным к таинству церкви. Но на самом деле высказывание Скорсезе гораздо глубже, и режиссер пытается постичь природу самой веры, не только и не столько христианской, сколько веры как сопричастности к чему-то высшему, большему, чем простое обывательское существование. Так, на первых порах зрителю только и остается, что вместе с Родригесом и Гарупе восхищаться мужеством японских крестьян, несмотря ни на что сохраняющих в себе способность противостоять местной вариации инквизиции и смело глядящим в глаза смерти во имя собственных убеждений. Но что, если эти самые бедняки так легко идут на костер отнюдь не потому, что и без того уже горят изнутри святейшим пламенем? Может, единственное, что толкает их на верную гибель, – это слепое убеждение, что по ту сторону жизни нет никаких налогов и тяжелой работы, а каждый акт этой маленькой человеческой революции – одно большое самоубийство, являющееся грехом куда как более внушительным, чем формальное топтание по ликам святых в доказательство своей непричастности к запрещенной местной властью религии?
По мере того, как Родригес, отвечающий в «Молчании» за категоричность мышления и дихотомичность воззрений «верую – не верую» без промежуточных остановок, все больше погружается в японскую действительность, становится удивительно, зачем вообще симпатизировать и сопереживать героям, пришедшим в чужой мир, чтобы навязать всем свое представление о нем, провозглашая свою точку зрения единственно верной и обрекая поверивших в Учение последователей на верную смерть.
По мере того, как Родригес, отвечающий в «Молчании» за категоричность мышления и дихотомичность воззрений «верую – не верую» без промежуточных остановок, все больше погружается в японскую действительность, становится удивительно, зачем вообще симпатизировать и сопереживать героям, пришедшим в чужой мир, чтобы навязать всем свое представление о нем, провозглашая свою точку зрения единственно верной и обрекая поверивших в Учение последователей на верную смерть. Почему священники, прибывшие из Португалии, и наверняка знающие, как в Европе принято расправляться с неверными, негодуют от зверств японской инквизиции, всего лишь защищающей собственный порядок по образу и подобию континентальных соседей. Мир во всех частях света одинаково свиреп, несправедлив и жесток, просто своя ряса всегда остается ближе к телу. Именно поэтому в итоге «Молчание» вовсе не житие иезуитов в кровожадной Японии, а прорвавшийся наружу сквозь проповеднические шоры шепот, рассказывающий о важности в первую очередь личных принципов и тех моральных кодов, которые каждый из нас считает главными для себя, вне зависимости от приверженности внешним атрибутам религиозного культа. Общество склонно вынуждать своих членов играть те роли, которые ему удобны, а людям внутри него безопасны в рамках сложившегося строя. Примеры персонажей Феррейры, японского проводника героев, самого Родригеса свидетельствуют в пользу того, что человека определяет в первую очередь невидимый внутренний мир, то, с чем он проживает отведенное на этом свете время в минуты уединения, с чем он уходит из жизни. Все остальное – лишь попытки навязать единственно верный путь, хотя пункт назначения, по сути, у всех нас одинаков.
Уходящее во внутреннюю драматургию на фоне внешних конфликтов «Молчание» выглядит довольно старомодно, ощущается, что картина ожидала своего часа довольно долго, а у режиссера было время подумать над расстановкой акцентов, например, над комедийностью столкновения двух культур при знакомстве молодых падре и японских христиан. Но в остальном работа Скорсезе до краев кадра типична для религиозного кино. В «Молчании» обязательно найдется свой Иуда, раз за разом предающий своих доверителей, Родригес будет не только слышать голос того самого Сына, но и видеть его в своем отражении, а когда в одной из сцен прокричат первые петухи, мы с вами уже будем знать, что где-то недосчитаются одного сподвижника веры. Можно ли простить Мартину такие банальности? Просто вспомним, что высшие силы должны быть всепрощающи, а кем, как не ими, является для картины любой благодарный зритель.
