От “Леса любви” до “Хроник ртути”: Александра Шаповал перечисляет лучшие фильмы 2019-го
Составляя список лучших фильмов 2019 года сквозь призму года 2020-го, было непросто откреститься от нового, изоляционистского, восприятия действительности, искусства и языка. В субъективной оптике автора этого «дневника» прослеживается общий, хоть и не повсеместный, отход от больших нарративов в пользу маленьких, интимных, иногда неуютных, а иногда успокоительных, визуальных произведений, вскрывающих, часто в лакунах, глобальную тревогу перед вселенской неопределённостью и внутреннюю тоску по человеку, его сущностной свободе и экзистенциальному самоопределению в переменчивом и неспокойном мире, постоянно его настигающем.
26. «Жираф» (Реж. Анна Софи Хартманн)
«Да, это печально. Но это прогресс, его не остановишь» — часто моргая, бормочет владелец фермы, которую вскоре снесут, чтобы построить туннель, соединяющий Данию с Германией. Реальные жители Лолланда, родного городка датчанки Анны Софи Хартманн, в своём втором фильме вновь развивающей традиции «берлинской школы» (в продюсерах — Марен Аде, в актрисах — Марен Эггерт, «лицо» Ангелы Шанелек), присутствуют в этой маленькой докудраме на правах законных владельцев земли, которая вскоре станет транзитной зоной. Рядом развивается вымышленная история романа, вспыхнувшего между «случайными попутчиками», берлинской этнографом и польским строителем, занесёнными в этот тихий край паромом глобализации. Частная память, направленная под снос экскаватора времени, аккумулируется в дневниковых записях из прошлого, найденных героиней на чердаке одной из опустевших ферм. Границы стираются, но воспоминания остаются. Мир уменьшается, но не становится меньше.
25. «Прощай, сын мой» (Реж. Ван Сяошуай)
Монументальный зрелищный пафос — другая форма, в коей можно осмыслять болезненные страницы истории, если она прямиком из Поднебесной. Ветеран шестого поколения китайской режиссуры Ван Сяошуай, как и многие его коллеги (хоть и с большей долей душещипательного мелодраматизма), пишет крупными мазками — судьбу маленького человека в срезе четырёх десятилетий переменчивой национальной политики, трансформирующей нормы и меняющей ориентиры. Пострадавшая от курса «одна семья — один ребёнок» семейная пара проносит сквозь годы не только горечь утрат, но и человеколюбие, чтобы пережить обиды и отпустить прошлое, не спускаясь в злобный ресентимент. Важный урок: время по-прежнему лечит, хоть раны и ноют, а принятие и прощение — лучшая терапия. В конце концов, жизнь пролетит как миг, вальсируя в своей ломаной хронологии, а останется настоящее. И лучше, чтобы оно улыбалось.
24. «Свобода» (Реж. Альберт Серра)
Между порнографией и высокой литературой лежит либертинаж, нигилистический вызов религии и морали, зародившийся во Франции эпохи Просвещения. Связанная с физиологическими подробностями, «горячая» эпоха осмысляется каталонским провокатором Альбертом Серра в двухчасовом, естественно длящемся, костюмированном блуждании по ночному лесу в поисках беспорядочных совокуплений бежавших с королевского двора сторонников Революции. Ещё раблезианская культура сообщила, что жопа равняется голове, а розы цветут на навозе — и в срезе современности особенно очевидно, что настоящая революция — это разморозка не только телесности, но и чувств. А вялые, хоть и групповые, ласки, как и вялые философствования о необходимости кровавых перемен, не отменяют экзистенциальное одиночество и пустоту тёмного леса, которого за века развития мысли не удивишь никаким развратом, если только с открытым сердцем.
23. «Дети мёртвых» (Реж. Павел Лишка, Келли Копер)
С чего начинается Родина? С хоррора, притом категории В. С самых настоящих ugly feelings. Австрийские дебютанты Келли Копер и Павел Лишка, при продюсерской поддержке самого Ульриха Зайдля, экранизировали трудночитаемое экспериментальное и злое произведение нобелевской лауреатки Эльфриды Еленек о восстании мертвецов в австрийской деревушке. Призраки национального самосознания, которых сам Зайдль некогда искал в подвалах соотечественников, приобретают форму зомби, символа разложения буржуазного тела Родины. Полураспадочные, хаотичные и очень весёлые в своей пляске смерти, образы нанизываются на путаную нитку, чтобы заставить Шпенглера с его «Закатом Европы» перевернуться: кажется, конец близок. Где живые, а где мёртвые — уже не различить. Всё — в гудящем мареве сна, безудержной макабрической вакханалии. Плёнка Super 8 становится другим героем фильма, суггестируя «помехи» реальности, нервно царапающейся изнутри, пытаясь сказать что-то сущностное, как и окружающие регион Штирия горы, леса, болота — национальная романтическая идея, вовеки веков прекрасная среди всех (не)человеческих кровожадностей.
22. «Прекращение» (Реж. Лав Диас)
Новая глава ненадоедающего филиппинского эпоса, имя которому Лав Диас, представляет фантастическую вариацию развития событий в Юго-Восточной Азии после природных катаклизмов 2030-х годов. Пятичасовое включение в психопатическую диктатуру глубоко безумного президента, готового ради сохранения власти наслать на граждан ядовитый дождь, отчасти напоминает спуск в безумие полковника Курца из «Апокалипсиса сегодня», отчасти — хронику новостных сводок различных эпох и стран. Как обычно у режиссёра, в каждой новой картине завуалированно выражающего беспокойство о судьбах родины, грядущее говорит о современности. А если шире — безумство любого властного аппарата не победит бесконечного стремления к свободе, заложенного в человеке по праву рождения. Если достаточно погрузиться в транс, что позволяют традиционные приёмы филиппинца — неподвижные длинные кадры, контраст света и тени, рефрены диалогов — то и вовсе велика вероятность почувствовать, что главная партизанская задача — раскрыть свободу внутреннюю, свободу духа веять, где хочет. Тогда и дроны, бороздящие рыдающее тропическими ливнями небо, возможно, тебя не заметят. Но это уже другая оппозиция.
21. «Государственные похороны» (Реж. Сергей Лозница)
Монтажное произведение Сергея Лозницы, собранное из архивных плёнок церемоний сталинских похорон по всему СССР — двухчасовая хроника великой иллюзии, документация коллективного бессознательного, демонстрирующая гибкость народного «теста», выпекающего «святых» под заказ эпохи. Зачитываемая из рупора пылкая речь о «бессмертии» вождя, хоть и умершего, но «навеки оставшегося в сердцах», пробирает мурашками, рифмуя прошлое с настоящим, напоминая, что коллективная память — бездонный резервуар для накопления монстров. При этом одна маленькая улыбка матери ребёнку, чихнувшему во время скорбной речи, ценнее тысячи слёз, пролитых жалеющими своих мучителей (в финале шокирующая статистика смертности в сталинские годы). Но в большей массе лиц — непроницаемость. Она становится защитой, под которой не разглядеть истинности эмоций и настроений. Загадки угрюмого национального самосознания, идущего по непростому историческому маршруту, пока так и останутся без ответов.
20. «И придёт огонь» (Реж. Оливер Лаше)
Своеобразная синефильская вариация «Джокера» о взрослом инфантилизме и внутреннем стремлении к разрушению, которое рано или поздно вырвется наружу, если нет никакого смысла его обуздывать. Или таков был Рок, пути Господни?.. Двойственность и недосказанность — черты кинематографа галисийца Оливера Лаше, в этот раз пришедшего с образом нелюдимого пиромана, жителя галисийской деревушки, от которого все ожидают очередного поджога. Хотя заветы «медленного кино», каким оно было в нулевые, сегодня уже забываются, эта красивая, изысканная, медитативная картина «с двойным дном», говорящая о незримых, тонких материях, позволяет отрешиться от бытования и прикоснуться к бытию, напоминая о силе «трансцедентального» кинематографа. Погрузиться в энигму вечного, восторгаясь созерцанием Природы, Стихии, воскрешая магическое сознание, лишённое рациональной подложки. Кроме того, это энигма, беззаветно любящая человека, хоть он в очередной раз, возможно, и провинился, расстроив Мать. Но не всё ли циклично в этом мире? Возможно, Огонь придёт сам, оставляя финальный выбор Провидению.
19. «Озеро диких гусей» (Реж. Дяо Инань)
Визуальное пиршество года — изысканный неоновый нуар Дяо Инаня, режиссёра «шестого поколения» китайской режиссуры. Динамичный, как укол зонтиком в грудь, и одновременно медитативный, маревный, как мираж отражений, размытых дождём, боевик этот не так важен сюжетом — по сути, это одна формально безупречная погоня за убегающим преступником. В отличие от других режиссёров своего поколения, делающих акцент на перекосах национальной истории, Инань намечает их пунктирно — коррупция, проституция, бандитизм, бедность — но на первый план посреди этого безумного бегства выходит другое: экзистенциальное одиночество современного китайца, пляшущего в светящихся кроссовках под Boney M посреди толпы на городской площади, но нигде не находящего убежища, чтобы укрыться от верчения времени, вдруг резко скакнувшего в капитализм, заставив в очередной раз перенимать чуждую идентичность. Французские нуарные традиции, переосмысленные в картине, лишь зарифмовывают ощущение потерянности, ирреальности собственной судьбы перед лицом великой Гонки.
18. «Безумные каникулы» (Реж. Майкл Мэттьюс, Томас Мэттьюс)
Миниатюрная инди-комедия, над инди беззлобно иронизирующая, от американских дебютантов братьев Мэтьюс, которых гротескно окрестили возможными «Коэнами нового века» — это история рождественских каникул одной нью-йоркской жительницы, приехавшей домой в провинцию и от скуки, вместе с дружком-оболтусом, ввязавшейся в криминальную интригу. Наследующая разговорным традициям мамблкора, эта очаровательная безделушка с лёгким привкусом абсурда, снятая на 16-мм плёнку — уютное, как шерстяной носок Санта-Клауса, убежище в эпоху глобальных потрясений, напоминающее о маленьких радостях повседневности, доступных среди неизбежной скуки взросления. Кино о скучающих тридцатилетних, лишённое упадничества, наполнено свежестью и задором «детского» взгляда, отчаянно ищущего приключения на одно место. Напоминание, что раскрасить жизнь — под силу каждому, лишь стоит включить фантазию. А логику — иногда отключить. Хотя бы по праздникам.
17. «Брачная история» (Реж. Ноа Баумбак)
Зрелость — это переживание уже не расставания, но развода как крушения осознанной семейственности, союза, который казался вечным. Умение не просто отпускать потери, принимая неизбежное с мудростью, но и учиться разговору, ведь умалчиваемое — основа для разрушения всего светлого и доброго, что может быть между людьми. Честное проговаривание и анализ — достижение, к которому многие приходят с годами. Превращение мамблкора во взрослую разговорную драму — профессиональное достижение одного из главных инди-режиссёров Америки Ноа Баумбака, делающего шаг от застрявших в инфантилизме неудачников к людям, чьи, казалось бы, малые шаги— уже большие победы, а выход из зоны комфорта — толчок к личностному росту. Это уже не скромное независимое кино, а универсальная «народная» история, качественное пособие по мудрому расставанию, способная помочь всем, кто переживает боль утраты родного человека, пытаясь сохранить всё хорошее, переведя его на новый уровень взаимоотношений, отказываясь от конфронтации и обид, неконструктивного и незрелого пути, не ведущего ни к чему, кроме личного непокоя. Юмор, искренность и ирония в этом— не «пост-», но «форевер».
16. «Наживка» (Реж. Марк Дженкин)
Незамысловатый сюжет о классовой борьбе одного корнуэльского рыбака с колонизировавшими родные берега «нуворишами», классическое продолжение традиций «британских рассерженных», благодаря затейливой, дышащей стариной, авангардной форме — превращается в шекспировскую трагедию об экзистенциальном выборе перед лицом нового времени: «быть или не быть?» Оставаться традиционалистом, погружённым в прошлое, ненавидя современность; поддаться переменам и принять её — или, может быть, найти баланс? Поцарапанная, затёртая плёночная оптика, звуковые помехи и рассинхрон, мэддиновская сновидческая атмосфера, нервный и яростный монтаж, различные сверхкрупности и рапиды — это взгляд самого героя на время, отстающий, близорукий и сломанный, мерцающий, как аритмия, таящий в себе скрытый ужас и скрытую смерть, неизбежно вступающую в свои права, когда внутренне нагнетаемое напряжение вдруг достигает апогея. Тревога о будущем уже не просто социальна, но метафизична. Тревога о будущем — уже не эфемерная, но набухшая угроза.
15. «Я была дома, но…» (Реж. Ангела Шанелек)
Одна из наиболее ярких представительниц берлинской школы, Ангела Шанелек несколько десятилетий последовательно разрушала нарратив, объявляя невозможность движения в зависшей после «конца истории» Европе, погрузившейся в череду незначительных, крошечных событий. В последней своей картине она окончательно дедраматизирует повествование, объявляя практически полное отсутствие нарратива новой нарраторской стратегией, где в потере причины и следствия обретаются новые связи, рождается свобода зрительского действия связать всё, как пожелается. «Свобода» становится синонимом внутренней работы, а видимая пустота — обманкой, за которой прячется бесконечная возможность интерпретаций. Работа фрагментации в литературном творчестве была осмыслена Бланшо, за кинематограф — всецело ответила Шанелек. Больше ничего и не добавишь.
14. «Родина — это место во времени» (Реж. Томас Хайзе)
Самое страшное личное сновидение — низкий полёт на пожелтевшей газете над выжженной апокалипсисом землёй. Документальный четырёхчасовой эксперимент немца Томаса Хайзе, внука известного философа Вольфганга Хайзе — этот полёт и есть. Пустые, даже когда и людные, словно обескровленные пространства современной Германии, отснятые на камеру, чтобы сопроводить их отстранённым голосом рассказчика, самого режиссёра, зачитывающего семейные письма, документы, постановления — летопись истории Германии ХХ века сквозь субъективную историю большого, смешанного семейства Хайзе. Через интимное терапевтическое погружение в личные архивы становится возможным монументальное гуманистическое послание потомкам, изобличающее безумие милитаристской оптики — и обращающее к ценности человеческих связей, к важности всех сказанных, написанных, нашёптанных слов, становящихся хрупким, но не вырубаемым топором Истории, свидетельством сохранения памяти посреди шизоидной амнезии эпохи. Трогательная любовь и непреходящая нежность не поддаются репрессиям.
13. «Драма» (Реж. Никита Лаврецкий, Алексей Свирский, Юлия Шатун)
В белорусском кино происходят интересные вещи. Ребята-дилетанты, не боящиеся взять в руки камеру, чтобы заснять собственную скучную повседневность, а затем смонтировать из неё «не-фильм», выпадающий из всех классических канонов, даже из заветов условного мамблкора — молодая свежая кровь, обновляющая само понятие «просмотра»: художественной ценности картины, её диалога со зрителем, с индустрией, с самим собой, разрушая понятие «границы» между автором и его произведением, между хорошим и плохим кино, между рефлексией и бытовухой. Экспериментальный, «любительский» «хоум»-манифест поколения, которое жаждет что-то изменить, но извечно скатывается в будничные серые дни, разговоры ни о чём (равно о великом), выяснения отношений, офисное рабство — это всё, что уже существовало. Да, жизнь — не коробка шоколадных конфет, а пачка картошки в привокзальном Макдональдсе, вялая борьба за последний глоток пива и бесконечно долгий путь домой. Но, в отличие от анемичности скучающих западных коллег, здесь — изнутри, из просветов угрюмого правдивого повествования, произрастают не усталость и печаль, а осязаемая энергия неубиваемой славянской витальности, неостановимого движения к звёздам. Теперь за этими всходами наблюдает весь мир.
12. «Тайная жизнь» (Реж. Терренс Малик)
Мирное непротивление злу — великий этический выбор Франца Егерштеттера, мобилизованного в ряды СС австрийского фермера, отказавшегося от присяги. Возвращение гениального визионера, философа и созерцателя солнца в листве Терренса Малика, в этот раз более сценарно организованное, в отличие от прошлых «размытых» картин, но всё так же наполненное воздухом, светом, ритмом и музыкой, кино о великой любви; о простой мирной жизни, полной маленьких и приятных радостей: объятий жены, улыбки ребёнка, повседневной работы, за которыми стоит жизнь другая, «тайная»: мыслительная, духовная, созерцательная. Неуловимый разговор о божественном, которое не перемолоть Истории. О моральном «уолденизме», сознательном отказе от бурь большого Мира, от лицемерного участия в его мясорубках, «лишь бы не трогали» — и о возможности собственный выбор последовательно отстаивать, пусть и ценою жизни. Ведь «с другой стороны» не конец, а новое начало.
11. «О бесконечности» (Реж. Рой Андерссон)
Классик шведского кинематографа продолжает работать в малой форме, но новый фильм выглядит внутренне обновлённым. В холодных, строго выверенных зарисовках из жизни обычных людей, чьи проблемы — от сломанной туфли до потери священником веры — понятны и будничны, можно, как прежде, прочитать ницшеанскую смерть Бога, а можно — наоборот, увидеть скромную, доселе незримую, трансцеденцию. Ведь, если Бога назвать энергией, то ничего не изменится. Останется первый закон термодинамики: всё состоит из энергии и никуда не исчезает, лишь изменяет формы. И лежащий в руинах город, над которым парят шагаловские влюбленные, так или иначе восстановится, а нового отступника поведут на крест. Ты воплотишься картошкой или томатом, но навсегда останешься здесь. Или где-то ещё. Но останешься. Пусть всё тщетно, но всё-таки нежно.
10. «Первая корова» (Реж. Келли Райхардт)
«Птице — гнездо, пауку — паутина, человеку — дружба». Тихая и интеллигентная камерная драма представительницы американского независимого кино Келли Райхардт — блестящий образец умного кинематографического эскапизма, обхода бурлящей повестки для разговора о малом, но вечном. Своеобразное переосмысление вестерна, обращение к Америке времён заселения, где формирование капитала было полностью в руках новоприбывших и зависело от их фантазии — благодаря своей поэтической и природной киногении, напоминающей об ожившей плёночной фотографии, наполняет фильм многослойностью, создавая тактильный и осязаемый образ страны, изображая истоки формирования её духа. Успокоительное и нежное feel-good (хоть и lyric) movie о новых начинаниях и настоящей дружбе, которая по гроб жизни — мягкое напоминание о том, что жизнь всегда течёт туда, куда ты волен её направить, историю всегда можно «опередить», а человеку нужен человек. И умереть вместе во влажной листве, возможно, слаще, чем спать на монетах в замке, но в одиночестве.
9. «Лес любви» (Реж. Сион Соно)
Дикий панк-аттракцион, энциклопедия японских перверсий и переосмысленной поп-культуры, сверх-энергичный выплеск ультра-жестокости, драйва эроса и танатоса, традиционно в национальной культуре скрываемых за «маской» приличия— одно из самых оригинальных и весёлых (по-чёрному) шок-творений года, особенно для тех, кто не был знаком с творчеством культового Сиона Соно. Главный герой, харизматичный мошенник Дзё Мурата — архетипический «нарушитель спокойствия», под влияние которого попадает одно чинное семейство и одна маленькая компания кинолюбителей, снимающих фильм. Пазолиниевская «Теорема» встречает «Безумного Сесила Б»: садо находит мазо, кровь и алкоголь льются рекой, а жизнь — одна большая бессмысленная шутка, проживать которую стоит с безумством. В этом вихре — сумасшедшей энергетики желание разорвать в клочья скуку и обыденность жизни, жажда трансгрессии и абсолютной свободы, отсутствия границ в искусстве, творческого потока как образа бытия.
8. «Тридцать» (Реж. Симона Костова)
«Поздно в клубе. Гадко, праздно» — дневниковые заметки 29-летнего Толстого из 1858 года очень хорошо резонируют с этой небольшой, но очень точной, поколенческой зарисовкой выпускницы престижной берлинской киношколы DFFB, болгарки по происхождению Симоны Костовой, о безвозвратно взрослеющих жителях хипстерского Нойкёльна, которым уже нечего искать, а только вспоминать энергичное былое и по инерции собираться в «группы», обозначая своё присутствие в посещении общественных мест. Рассказы о жизни заглушены шумом бытовых приборов, потому что неинтересны и скучны, а безнадёжность нескрываема за временными мелочными радостями. Симптоматичное и печальное кино «бездействия», где холодная берлинская школа встречает деликатный чеховский лиризм, словно коробка в коробке — подарок герою на тридцатилетие — материализует пустоту жизни и уходящее время, когда по венам течёт усталость, а выход эмоциям возможен только в ночи, на грустных вечеринках, которые уже разжигают не кровь, но слёзы. А впереди — похмелье нового дня, ничем от предыдущего не отличающегося, кроме очередного уговора заставить себя встать с постели и попытаться нащупать собственное «я». Вдруг что-то ещё да случится.
7. «Не думай, что я кричу» (Реж. Франк Бовэ)
«Чужие фильмы – не что иное, как зеркала, а не окна». Безудержная синефилия как синоним одиночества, средоточие отчаяния или апатии, побуждающих день за днём не выходить из дома, смотря 4-5-6 фильмов в день. Этим занимается француз Франк Бовэ, покинувший дорогой Париж, чтобы спрятаться в отчем Эльзасе, переживая расставание, депрессию, принимая к сердцу всемирные события с особенной остротой. Своеобразное мозаичное эссе, смонтированное из кусочков порядка четырёхсот просмотренных фильмов, сопровождаемое свободным потоком закадровых размышлений — дневник персональной терапии, попытка нащупать выход в созидании, пусть даже из «чужого» своего. В мире, в котором уже всё рассказано, а чтобы идентифицировать себя, достаточно найти верную цитату, подобная форма творения становится не просто спасительна как опыт сублимации боли и грусти, но и свежа как акт расширения языков и смыслов искусства.
6. «Сувенир» (Реж. Джоанна Хогг)
Хрупкое и неуловимое, как воспоминание юности, произведение британской режиссёрки Джоанны Хогг — именно воспоминаниям, ощущениям, отзвукам и посвящается. Первая любовь юной студентки киношколы, мечтающей вырваться из оков собственного аристократического воспитания в «настоящую жизнь», которую она жаждет зафиксировать в своём кино — и становится таковым актом столкновения с реальностью, выхода во взрослый мир, принятия его трудностей и со-зависимостей, а затем — преодоления полученных болячек, трансформации, реформации. Камерное и деликатное психологическое, фотографическое кино о том, что каждая частная жизнь соткана из осколков опыта, ошибок и поражений, уроков и выводов, что человек — огромный и интересный космос, а погружение в себя — самое значимое, даже если начинается сквозь Другого. В каждой шкатулке сокрыты сокровища, каждая — не имеет дна. Быть благодарным за всё и не о чём не жалеть, а улыбнуться тому, что было — звук, очевидно, не пустой.
5. «Сашин ад» (Реж. Никита Лаврецкий)
Хтонические погружения — неотъемлемая часть поиска чего-то вне существующей реальности, кажется, наиболее присущая славянской, внешне спокойной, как омут, но изнутри мятущейся природной душе. У скромного Саши тройная жизнь — скучная офисная работа; музыка, которую он талантливо пишет для своего интернет-приятеля, бельгийского рэпера Оли; грязный подвал, в котором он по ночам проводит чёрные ритуалы. Связь мистики и интернета как двух невещественных субстанций, расширяющих, симулирующих, зеркалящих реальность, вскрывая сущностное одиночество души — очень хорошо конвертирована молодым белорусским самородком, синефильским открытием года, Никитой Лаврецким в формат «непричёсанного» VHS-хоррора об одном неудавшемся «развиртуаливании», в котором читается тревога по поводу зыбкости современной коммуникации; отчасти идентифицируется белорусская ментальность; постулируется вечная тоска по чему-то, что по ту сторону; терапевтируется личная депрессия. Тяга «лишнего человека» к смерти как кульминации жизни, к разрушению как побочному продукту созидания — призрачная эссенция «эмо»-романтизма, ищущего среди будничного серого существования проблески иррационального, мощного, нездешнего, раскодирующего систему «всего» и выносящего «за» матрицу. Так и разрушение, реформация самих традиций киноязыка — эстетический эксперимент, в наше время неизбежный и назревший. Красота не имеет границ и форм, как портал в инобытие. Транзитные зоны можно только почувствовать.
4. «Принадлежность» (Реж. Бурат Чевик)
Преодоление (ли?) груза личностной травмы посредством кинематографического осмысления: реконструкции преступления, произошедшего в семье режиссёра, турка Бурата Чевика, 15 лет назад. Пустые статичные пространства заполняет голос рассказчика, обнажающего перед зрителем материалы дела: его родная тётя в юности красиво полюбила, а позже привлекла верного бойфренда к убийству собственной матери. Что могло привести двух размышляющих, интересующихся, хоть и слегка потерянных, молодых людей к роковому решению? Последующее помещение актёров в те же пространства напоминает о приёме «психологического театра», так называемых расстановках, помогающих травматичные ситуации прорабатывать. Но эффект иной. Остаётся хрупкое ощущение интимного сеанса, подслушанной семейной тайны, прикосновения к сокровенной загадке, которую тебе доверили разрешить — но мир, как обычно, полон непознаваемого, двойственного: любви и ненависти, жизненного и смертоносного, покоя и неуспокоенности, преступления и наказания. Отсутствия и принадлежности. Вопросов.
3. «Настоящее совершенное» (Реж. Чжу Шэнцзэ)
Новое документальное свидетельство стремительно свершающегося в Китае цифрового перехода, при этом, в отличие от грандиозной «Народной республики желания» 2018 года, лишённое угрожающих предчувствий — и возвращающее человечеству «лица». Это — настоящий манифест нового цифрового гуманизма, провозглашающий право «лишнему» человеку обрести себя и свой голос в ином, нематериальном, измерении, где стираются границы — географические, социальные, телесные, ментальные, где преодолеваются одиночество и травмы, где возможно любое жизнетворчество в моменте «здесь и сейчас»: новый разрез ницшеанского “amor fati”. Сотканный из множества отрывков трансляций реальных китайских стримеров (для чего было отобрано порядка 800 часов материала), этот экспериментальный киногеничный коллаж режиссёрки Чжу Шэнцзэ, триумф Роттердама-2019, расширяя возможности киноязыка, не является синефильской вещью-в-себе, а глубоко жизненен и универсален. Его поэзия рождается из провинциальной повседневности, дарующей скромные, но психотерапевтические для многих сюжеты.
2. «Тиннитус» (Реж. Даниил Зинченко)
Кто тонул — знает вязкий дурман поглощающей стихии, ощущение спокойствия перед уходом в первоначало. Глубины русской эзотерической культуры, мамлеевская хтонь, метфазика и космизм — в современном музыкальном изводе, погружающем в природные, культурные и докультурные коды. Запечатлённое документально знакомство с андерграундными электронными музыкантами и музыковедами, исследующими ритуальные путешествия «по ту сторону», не всегда оказывающиеся безопасными — неожиданный трибьют известному в узких кругах просветителю и знатоку Дмитрию Воронову, загадочно утонувшему во время съёмок. Очередное подтверждение аксиомы Сьюзан Сонтаг и Вальтера Беньямина, что фотография (как, очевидно, и видеосвидетельство) изначально хранит в себе отпечаток грядущей смерти. Включенная камера всесильна трансформировать реальность, улавливая, материализуя её «оптически-бессознательное». Получасовая эмбиент-месса посреди леса, второй акт эксперимента, при должном открытом вчувствовании погружает в аудиовизуальный транс — уникальный спиритический опыт, расширяющий сознание, личный экспириенс года. Скрытое — то, что всегда дышит рядом. Но это совсем не страшно.
1. «Хроники ртути» (Реж. Александра Кулак, Бен Гез)
Пронзительная в своей теневой поэтической линчеане документация из самого «сердца тьмы», сумрачного пограничья жизни и смерти, заброшенного в 1970-е годы из-за повышенной токсичности шахтерского городка Новая Идрия, что в Калифорнии, где поселились двое «отлетевших» чудаков — престарелые хиппи, родные брат и сестра, увлекающиеся наукой, минералами, собачками с шекспировскими именами, космосом, НЛО, диванным и сетевым мыслительством, курением и алкоголем. Наблюдение за этими потрёпанными жизнью, удивительными безумцами, сдвигающими само понятие «нормы» — бесценная роскошь, как за прекрасными музами культовых «Серых садов». Альтернативное бытие на изнанке «американской мечты», под отравленными небесами, потрескивающими мистическими всполохами — последняя романтика «великого отказа», летопись распада уникального «ядра». «Оптически-бессознательное» здесь, несомненно, показано к проявлению самой атмосферой. «Повсюду вечность шевелится, и всё к небытию стремится, чтоб бытию причастным быть» — из глубины веков гений Гёте уже нашептал бедовым, призрачным Вудсам посмертную колыбельную.
