Шрам (The Cut), 2014, Фатих Акин, заметка
Виктория Горбенко недоумевает медлительности “Шрама”.
Фатиху Акину однозначно не чужда амбициозность. Это было понятно еще по старым интервью, в которых режиссер рассказывал о своем честолюбивом замысле снять условную трилогию «о любви, о смерти и о зле», охватив таким образом всю суть человеческого бытия. Несмотря на грандиозность идеи и присущий постановщику фоновый мультикультурали́зм, первые два фильма («Головой о стену» и «На краю рая») получились очень человечными. К сожалению, говоря о «Шраме» приходится признать, что в этот раз Акин взвалил на свои плечи слишком много. Сложно даже сказать, что конкретно пошло не так, но создается отчетливое ощущение, что этому достаточно молодому режиссеру рано превращаться в проповедника. Вдвойне неприятно констатировать неудачу из-за важности затронутой темы.
Действие «Шрама» происходит во время так называемой армянской резни – акта геноцида на территории Османской империи. В фильме рассказана история Назарета Манукяна, отправленного турками на принудительные работы, потерявшего голос, веру и почти всех своих родных и пустившегося в долгое странствие по свету в поисках выживших дочерей. Грандиозный замах на создание покаянного эпоса соседствует здесь с линейностью повествования и прозрачностью символики. Имя главного героя явно отсылает к родному городу Христа, изначально предрекая финальное обретение дома после долгих мытарств, а поврежденные голосовые связки грубо намекают на долгое замалчивание темы геноцида. Да и само по себе название фильма очевидно означает не столько шрам на недорезанном горле Назарета, сколько вечный след в коллективной памяти, причем памяти как армян, так и турков: печать боли с одной стороны и позора – с другой. Постановщик сознательно отказался от спекуляции на сценах насилия, что, разумеется, вызывает уважение, однако нельзя не отметить, что найти иной способ заставить зрителя сопереживать герою ему также не удалось. Повествование развивается слишком медлительно, эмпатийные механизмы остаются недвижимыми, взгляд быстро устает от пустынных каменистых пейзажей, а мыло в качестве символа очищения провоцирует интеллектуальный ступор.
Единственное объяснение посредственности результата долгой работы интернациональной команды видится в том, что Фатих Акин снимал кино о чужой трагедии. Приманка «турок расскажет об армянском геноциде» не оправдала себя. Режиссер не испытывает ни рефлексии палача, ни жажды мщения жертвы, выступая лишь сторонним наблюдателем. Именно поэтому его новая работа лишена обаяния прежних фильмов, транслировавших уникальный личностный взгляд носителя биэтнической идентичности. В конечном итоге, «Шрам» выглядит примерно как роман немецкого писателя Шлинка, экранизированный британцем Долдри, которому явно чужды комплексы «второго поколения немцев». Вроде, и правильно, и актуально, но дело все в том, что, когда фильм об армянах, убиенных за не-отказ от христианства, снимает человек, верящий только в Чаплина и магию кино, выходит немного странно.
