Возвращение, 2003
Первым же своим фильмом Андрей Звягинцев громко и отчетливо заявил о себе. История возвращения блудного отца после двенадцати лет закадровых странствий полюбилась как критикам, так и зрителям. Первые азартно искали в фильме аллюзии на Тарковского и пытались в очередной раз напророчить зарождение российской «новой волны» (в очередной раз угодив в молоко). Вторые просто увидели близкую каждому ситуацию, даже не задумываясь о причинах такой ее всепонятности. Сейчас, отодвинувшись на некоторое расстояние от дебютного для большинства задействованных в нем проекта, можно говорить о об элементах авторского почерка Звягинцева, и многое обретает иные оттенки смысла. Становятся ясны те моменты, которые когда-то вызывали недоумение. Обретает сакральное значение режиссерская привычка недоговаривать, похожие на открытки пейзажи, заснятые волшебной камерой Кричмана, перестают быть просто красивыми картинками, пропадает свербевшее когда-то желание обязательно узнать, что это был за сундук, откуда вообще взялся отец, зачем он вернулся, загрузил сыновей в старенькую Волгу и повез на пустынный остров.
Первый фильм Звягинцева универсален и как-то удивительно герметичен, замкнут на самом себе. Он не имеет примет места и времени, он малолюден и неприветлив. Здесь даже родители двух мальчишек, стоящих на пороге взросления, не имеют имен, превращаясь из живых людей в архетипичные образы Отца и Матери. Не имеет значения ни прошлое, ни будущее – есть только дорога, ведущая из безымянного города на таинственный остров. Есть только путешествие на край мира и обратно. Есть только движение от себя прежнего к себе новому, перерожденному и возмужавшему. Движение это закольцованное, цикличное. От вышки, прыжок с которой внушает животный страх и нежелание покинуть безопасную материнскую утробу – к другой вышке, полет с которой инстинктивно чувствуется неизбежным. От остова затонувшей лодки – к лодке, медленно опускающейся на дно, и это погружение одновременно становится и концом, и новым началом. Один всегда догоняет другого, но при движении по кругу неизменно оказывается бегущим за ним. Отец приходит в мир из небытия, чтобы воспитать Сына, и Сын должен занять место Отца, перенять его знание.
Самое удивительное в “Возвращении” то, как режиссеру удается сочетать отстраненность с эмоциональностью, перфекционистскую выхолощенность с эмпатийностью. На первый взгляд, фильм очень холоден. Сине-серые светофильтры, величественное равнодушие природы, где мерной рябью ветер волнует водную гладь, где немыми свидетелями разыгравшейся драмы высятся сосны, где уходят в бесконечность пыльные ленты дорог. Окружающий мир предстает чем-то много большим, чем человеческая жизнь. Этакий мудрый смотритель, не ограниченный узкими временными рамками, не обращающий внимания на мелочные людские тревоги. Все это внушает благоговейный трепет, рождает осознание себя как части великого замысла. Мы приходим в мир, чтобы выполнить свое предназначение, передать накопленный опыт – дальше. И при этом не теряется нерв. Он натягивается в минуты противостояния, в моменты сопротивления естественному ходу вещей. Напряжение то леденеет в холодности отцовских приказов, то взрывается протестами Ивана, то разряжается интуитивным принятием неизбежного со стороны Андрея. Притчевая всеохватность и дебютантская честность, бьющая наотмашь. Глобальность художественного замысла и режиссерская заинтересованность характерами. Воды мифического Стикса смыкаются над оммажами Тарковскому и увлечением экзестенциальностью Антониони, знаменуя завершение обряда инициации и рождение нового Творца.
