Золотой город в красном закате
Бронзовый век, бриллиантовые дороги и последняя осень – Игорь Нестеров воспевает «Ассу» и советский авангард, не размениваясь на мелочи
Тишина. Только чайки как молнии.
Пустотой мы их кормим из рук.
Но наградою нам за безмолвие
Обязательно будет звук
В северной империи времени упадка близится весенний паводок. Лёд ещё не трещит под ногами майора, но лучи звезды по имени Солнце начинают пробиваться сквозь тусклый небосвод и плавить мёрзлый наст. Холодная неволя вдруг оборачивается жгучей полусвободой, кухонный андерграунд превращается в ресторанный мейнстрим, праведники видят цветные сны, а искусство, как в былые времена, требует жертв. Новые трубадуры, не хиппи и не панки, внебрачные отпрыски западных стадионных идолов и поэтов-бессребреников, булаты меркьюри и ники галичи. Подкидыши без имени, племени, знамени. Цитируют раннего Маяковского, козыряют озорным новоязом и манерными англицизмами, стебают капризных мочалок и вальяжных папиков. Если и вставляют в ухо серьгу, то не понта ради, а во имя торжества добродетели, что любовью зовётся. За прикид, улыбку и сияние в глазах получают щедрые воздаяния от синемундирной опричнины, которая давно разучилась ловить мышей и охранять крупу, но твёрдо знает, как подобает выглядеть и вести себя добропорядочному труженику страны Утопия. Для вразумления пылких отщепенцев обыкновенно привлекается сиамский близнец пролетария — простой советский гопник, у которого всегда в запасе пара веских слов и уйма действенных приёмов обучения классовой сознательности. Быт покрыт сырой идеологической копотью, просвещённый криминалитет лихо вылезает из тесного подполья на большую дорогу, беспомощная госбезопасность мычит, но не телится, собирая на свою голову булыжники, а те, кто молчал, прекращают молчать.
Под разноголосый гвалт перестройки Сергей Соловьев соорудил авангардный памятник Бронзовому веку отечественной поэзии и музыки, который грянул в канун тяжёлого паралича социализма, был им выношен и порождён. Бронза здесь не как мерило ценности произведений эпохи и места их в национальном пантеоне, а исключительно как символ преемственности. Поколение дворников и сторожей седлает издыхающего красного коня на исходе пути, ретиво пришпоривает и выжимает из него последние силы. Кадр источает едва уловимый запах декаданса, затхлый и сладостный. Орденоносные вожди, будто персонажи комиксов, флегматично взирают на прохожих с парадных плакатов, столики харчевен изгажены казёнными объедками, сонные улицы лениво шевелятся, сея серость и туман. Коммунальный барак — слизистый бестиарий, где люмпен меняет молот и наковальню на нож и наган, а слепые соседи блуждают во тьме неведения и безразличия. Новоявленная элита обретает облик оборотистого авторитета с говорящей фамилией, теневого властелина крымского полуострова, харизматичного туза и крупного афериста с замашками искусствоведа и манерами аристократа в девятом поколении. В кордебалете у нувориша символичные фигуры — фальшивый Гагарин, лупоглазый соглядатай и грязных дел мастер. Авантюрист, наводчик и убийца — трио, которому суждено выйти на первый план в эксцентричном театре девяностых. Чары хана Крымова действуют и на лилипутов, маленьких людей, невольников чести и мнимой дружбы, и на юных дев, падких до статусных мужчин, зависимых от чужой недоброй воли.
Под разноголосый гвалт перестройки Сергей Соловьев соорудил авангардный памятник Бронзовому веку отечественной поэзии и музыки, который грянул в канун тяжёлого паралича социализма, был им выношен и порождён
По другую сторону сцены ансамбль Бананана — орудие провокационного сарказма, фамильярного пафоса и сокрушительной правоты молодости. Экспериментальные мелодии и язвительно-возвышенная лирика Гребенщикова вживлены в сценарий гроздьями гнева и ростками гармонии. Дерзкая козлодоевская сатира на злобу дня перемежается романтическими псалмами о священных животных в райском саду и медитативными сеансами стояния на плоскости с переменным углом отражения. Киномир вторит строкам песни о движении пейзажей и петляет между измерениями: прошлым, в котором детективный заговор против императора Павла I, оборачивается этаким намёком на скорую смену хозяев земли русской; настоящим, где режим теряет бразды правления и контроль над ситуацией, а тщеславный бандитский контингент упрямо рвётся всё выше и выше; и грёзами творца, что зовут в прекрасное и сюрреалистическое далёко. Конфликт не исчерпывается извечной борьбой мечтательной юности и циничной зрелости, искренности и корысти, чистой любви и чёрной ревности, а туго завязывается в узел противостояния художника и хама. Рамки представлений, в которые Крымов пытается втиснуть личность Бананана, по-мещански ограничены и примитивны, а попытки сломать, утопить, купить талант, похитить и присвоить лиру типичны для влиятельной, но бездарной посредственности, падкой до соблазнов и скорой на расправу. Только мотылёк всё равно полетит на свет. Он не умеет иначе.
Минули годы. Между тем, о чём мечталось тогда, в разгуле гражданских стихий, и тем, что происходит ныне, даже не пропасть — бездна. Красное солнце сгорело дотла, с ним и день догорел, но, когда тень упала на пылающий город, оказалось, что города нет. Перемены обернулись великими потрясениями и великими разочарованиями. Их вестник удалился в вечный закат вечно молодым. Остались дожди и замёрзшее лето, осталась любовь и ожившие камни. Крымов упустил шанс завладеть скрипкой Гварнери. Поэтому музыка не умолкнет. И бриллиантовые дороги не перестанут блестеть над нами.
