История болезни
Боль и слава (Dolor y gloria), 2019, Педро Альмодовар
Александра Шаповал о новом фильме Педро Амальдовара
Сальвадор Мальо (Антонио Бандерас) — стареющий режиссёр в творческом кризисе, депрессии и болячках. Он одинок: старые друзья отдалились, осталась лишь верная боевая подруга, по совместительству ассистентка Мерседес (Нора Навас) — и множество гложущих воспоминаний. Он знаменит: настолько, чтобы иметь статус классика — мадридская синематека как раз организует показ его раннего «Вкуса», снятого около 30 лет назад. Выхваченный этим событием из череды мрачных будней, которые не способен спасти даже привычный альмадоваровский взрыв красок вокруг, Сальвадор решается восстановить связи с актёром Альберто Креспо (Асьер Эчеандиа), сыгравшим во «Вкусе» главную роль. Идеологические враги, некогда рассорившиеся из-за прочтения роли, после пары совместных героиновых затяжек превращаются в старых приятелей. Альберто случайно читает на компьютере Сальвадора исповедальный рассказ о первой любви — и загорается идеей сделать по нему театральную постановку.
Одно действие притягивает другое, колёсики судьбы вертятся, разматывая узелки прошлого, ведя к обретению настоящего, а значит и надежды на будущее. Сальвадор проходит все стадии классического «путешествия героя»: сепарация (жажда ухода от обыденного мира в странствие по миру воспоминаний, реализованное после встречи с «наставником» — Альберто), спуск (к сокрытым пещерам собственного «Я»), инициация (встреча с прошлым тет-а-тет), возрождение и возвращение с «эликсиром» — силами дальше жить, писать сценарии и снимать кино. Мифологическая структура наполняется дыханием жизни в изящном эффектном финале, обнажая механизмы преображения личной истории в архетип, механизмы рождения произведения искусства из того, что раньше мешало идти вперёд. Многие, конечно, в пику Альмодовару ставят Феллини с его совершенством киноязыка в «8½», но история преодоления творческого кризиса стара как мир — и отрефлексирована многими творцами, исходя из их собственной правды.
Для Альмодовара в основе любой истории — живая память. Места, где ты жил; чувства, что ты испытывал; люди, которыми восхищался; запахи, что впитывал. Вновь и вновь обращаясь к ним, можно найти что-то важное, что отразилось в сегодняшнем дне — и, возможно, тащит на дно. Некоторые проблемы решаются, только будучи проговорёнными вслух — вновь напоминает простую, но невероятно сложную для применения, психологическую аксиому Альмодовар. Только проговаривание «моментов» поможет превратить их из мёртвого груза в обретённое настоящее. Когда Сальвадор решается отдать свой рассказ «Зависимость» на постановку Альберто (роль театра, как максимизатора эмоциональных зрелищ, по-прежнему велика для Альмодовара), он выпускает важную терапевтическую энергию действия, способную менять материальный мир. На фоне белого экрана, без декораций, читает Альберто со сцены исповедальный монолог о первой любви Сальвадора. На спектакле случайно присутствует та самая первая любовь, Федерико (Леонардо Сбараглиа). Он найдёт Сальвадора — трогательная встреча более, чем через три десятка лет, закроет старинный взаимный гештальт.
Кадр из фильма “Боль и слава”
Отношения с матерью (Пенелопа Крус и Хульета Серрано), груз вины перед ней за её жизнь и за смерть в больнице, а не в деревне, куда она мечтала, но не успела вернуться, Сальвадор осмыслит, общаясь с Мерседес — как и первое влечение к взрослому парню, испытанное в детстве. Природу того странного обморока от лицезрения обнажённого мужского тела герой поймёт только спустя множество десятилетий, рассказав об этом подруге — и зрителю. Буквы, складывающиеся на глади белого листа в слова — «Первое желание» — знаменуют начало нового этапа, исцелённого и полного творческих сил. Появляется даже желание пойти к доктору, чтобы наладить взаимосвязь души с телом. Сальвадору выписывают лечение от героиновой зависимости, проговаривают другие хвори, делая их не страшными тайными призраками, но разрешимыми бытованиями тела, обследуют и кладут на операцию, обещая, что не всё так страшно, будем жить и работать. Нота, на которой мы расстаёмся с героем, сентиментальная, но исключительно светлая и полная надежды.
Всё хорошо, да не совсем радостно. Внешне — да. Всё самое лучшее и любимое, что есть в рукаве, испанский фокусник вновь щедро дарит аудитории: яркие краски и предметы искусства (полумузейная обстановка, в которой живёт Сальвадор, почти целиком позаимствована из квартиры режиссёра), церковь и мать, любовь и горе, комедия и мелодрама, творчество и кризис, проживание воспоминаний и примирение с прошлым. Внутренне — интонация переменилась. Альмодовар — и в фильме, и в интервью — звучит устало, он меньше, хоть так же забавно, шутит — и больше серьёзен, а в смаковании болезней в кабинете у доктора даже немного зануден. Фонтанирующее безумие молодости уступило место степенности зрелости, чья поступь уже не так легка, чьё просветление хрупко — а настоящее под постоянной угрозой. Серьёзен он был, конечно, во многих картинах, но никогда его герой не сближался настолько с его собственной личностью. А то тщание, с которым раскладываются диагнозы и нюансы болезней (им уделены и неожиданные, красивые анимационные вставки), вызывает неловкость и чувство стыда подсматривающего за чужой жизнью.
Альмодовар всегда, цитируя самого себя, умудряется быть немножечко новым, словно отражая в своих картинах, как в уайльдовском зеркале, черты мельчайших личностных перемен. Его ленты складываются в метафильм — или сериал (более того, из цветастых многосерийных мыльных опер и клипов 80-х, захлестнувших национальное испанское телевидение после свержения диктатуры Франко, во многом и родилась его эстетика), каждая новая серия которого привносит лёгкие коррективы в общую «историю болезни». И «Боль и слава» вполне может стать эпизодом финальным. Растрёпанный, седой, как Альмодовар, живущий в его квартире, герой Антонио Бандераса (по праву лучшая мужская роль в Каннах), у которого болит спина, мешая снимать кино, говорит словами самого 69-летнего режиссёра, не раз объявлявшего о неясности своих дальнейших планов публично, в том числе и на пресс-конференции после премьеры «Боли и славы» на Каннском фестивале. Преодоление Сальвадора — это, похоже, преодоление самого Альмадовара, результатом которого и стал новый фильм. А для следующего — необходимо следующее преодоление.
Альмодовар — и в фильме, и в интервью — звучит устало, он меньше, хоть так же забавно, шутит — и больше серьёзен, а в смаковании болезней в кабинете у доктора даже немного зануден.
Впрочем, альмодоваровская ипохондрия развивалась давно, притворяясь удачной сценарной задумкой. Болезни и медицинская тематика всегда выпирали в творчестве режиссёра. Его завораживали крайние ситуации и пограничные состояния, а так же телесные трансформации. Как минимум, герои ложились под нож, чтобы вставить себе груди и подправить лицо, становясь трансвеститами — или совсем меняя пол. Под нож клали их — чтобы отправить части мёртвого тела на трансплантацию нуждающимся («Всё о моей матери»), а то и вовсе насильственно изменить личность («Кожа, в которой я живу»). Они, смертельно или нет, попадали под автомобили («Всё о моей матери», «Хульета») — или сами, будучи за рулём, разбивались, теряя зрение («Разомкнутые объятия») и память («Закон желания»). Как максимум, впадали в кому («Поговори с ней»). Больница, операционная становились своеобразным чистилищем, тонким междумирьем на границе бытия и небытия, обнажая всю хрупкость жизни сознания и тела — и её ценность. Но так же и ценность смерти, как великого уравнителя баланса. Потому так спокойно в «Боли и славе» Сальвадор выслушивает пожелания живой матери по поводу похорон. Но не может перенести образ матери мёртвой, потому что она уже не здесь, а в каком-то запределье, которому не знакомо земное рукопожатие. Смерть перестала быть образом.
В «Боли и славе» символических памяти и зрения предостаточно, но прискорбно отказывают другие органы: болит позвоночник, трудно глотать, тяжело ходить. Боль — уже результат не несчастного случая, но неотменимой старости. Больше не нужно придумывать болезни — они уже перепридумывают тебя: вместо модных кроссовок заставляя носить удобные мягкие мокасины, перемалывать всю твёрдую пищу в пюре, подкладывать под колени подушку, когда поднимаешь упавшую вещь. В этом прозаическом настоящем единственным утешением и становится поэтическая память. Герой «Разомкнутых объятий» Гарри Кейн наступление темноты после потери зрения воспринимал как смерть, для Альмодовара смерть — это потеря воспоминаний. Недаром для режиссёра из «Закона желания», первой части трилогии о творце, которую завершила сейчас «Боль и слава» (посередине — «Дурное воспитание»), было выбрано самое страшное — амнезия (преодолённая, впрочем). Память — как корни, даёт человеку соки, и к ней необходимо возвращаться, чтобы иметь силы жить в настоящем. Но это вовсе не значит, что нужно жить в прошлом. Важно в него иногда погружаться — чтобы его отпускать, чтоб оно отпускало тебя.
Мать в воспоминаниях Сальвадора отдана Пенелопе Крус, и хоть роль её не так велика, но вес предельно силён. В фигуре сильной испанской женщины, способной справляться с любыми невзгодами, оставаясь и солнечной, и весёлой, читается идеал альмодоваровской женщины, прославленной им в многочисленных лентах — впротивовес слабым, уязвимым героям мужчин. Образы «Я» и «матери», самые сильные в киновселенной режиссёра, в «Боли и славе» — у главных альмодоваровских актёров, его талисманов, некогда им открытых, что только усиливает ощущение итогового высказывания. Главных не по количеству совместных работ, но по какому-то невыразимому духу сродства. Этот «дух улья» определяет всё творчество режиссёра, перекрёстность не только его актёров (есть даже термин «Chicos y chicas Almodóvar» ), но и его персонажей, его тематик. Квазисемейные связи, устанавливающиеся в его картинах — зачастую меж полными незнакомцами, словно чующими природное электрическое сцепление — нередко становятся устойчивее кровных. Неизменно обнажая: человеку, как бы он ни выстраивал границы своего «Я», по-прежнему нужен Другой. И творчество, результат человечности и эмпатии.
Возможно сегодня, в эпоху нового кино, взахлёб эмоциональный и китчево – экспрессивный кинематограф Альмодовара, аппелирующий не к интеллектуальному аппарату или инстинктивной трансгрессии, может казаться слегка устаревшим и уже никого не шокирующим кино «папиным». Но каждый новый его фильм остаётся глотком тёплого воздуха, прививкой света и доброты, уроком чего-то сокровенного, трепетного, человеческого. Дух может веять, где хочет, но иногда ему важно касаться земли. Особенно, если эта земля — у дома.
