Об анатомии Бога и физиологии человека
Игорь Нестеров видит в “Трудно быть Богом” историю Человека
– Ну, хорошо, ты мне скажи по чести, тёмен народ или не тёмен?!
– Тёмен… Только кто виноват в этом?
«Андрей Рублёв»
Чем пахнет летопись эпох, страницы хроник славных королевств, лихих империй, гордых царств коварного Средневековья? Розами триумфов, пряным ладаном, монастырским пергаментом, зельями алхимиков? Вряд ли. По крайней мере, слякотный Арканар в последнем киносочинении Алексея Германа источает острый трупный запах, вонь потных туш и аромат рыбной чешуи. Город, затерявшийся между ренессансом и декадансом, отчасти напоминает помойно-парфюмерный Париж Зюскинда и Тыквера, но более всего похож на выгребную яму, из которой, как сорняки из навоза, выросли пыточный каземат, лобное место, обшарпанный замок и кучка дырявых лачуг с ордами вшей и мокриц. Хранимый инопланетными богами народец скотоподобен и зверообразен: знать зачастую не отличить от черни, а палача от монарха – у того и другого руки по локоть в крови, а ноги по колено в дерьме. Дремучая ксенофобия и холопская мораль здесь не случайная сиюминутная напасть, а логическая закономерность, частица природного естества. Быт диктует нравы. Нравы определяют быт. Система зациклена, замкнута, как вещь в себе: защищена двойным барьером – врождённым раболепием слуг и алчным деспотизмом господ. Патриций смачно плюёт в лицо плебею, смерд благодарно омывает физиономию слюной хозяина. Клыкастый неандерталец живёт и здравствует в обоих – жаждет мяса и экзекуций.
Раздавая ленивые поклоны инквизиторским трибуналам, тщедушная серая гвардия мочит в сортирах и развешивает гнить под солнцем книжных червей, аки бродячих собак. Рядом аккуратными нацистскими кострами горят научные трактаты и исписанные стихами свитки. Препровождения к недавнему тоталитарному прошлому в душной кунсткамере Германа, который усилием воли оживил и заставил кружиться чёртовым колесом полотна Босха и Брейгеля, выглядят не столь прозрачными и очевидными, как у Стругацких. Отсылки к сталинским процессам против генетиков, кибернетиков, литераторов и прочих буржуазных книгочеев в печатном первоисточнике угадывались достаточно легко, а шельмование невиновных ируканскими шпионами не оставляло особых сомнений, что за боевыми отрядами ордена и министром охраны короны скрываются колонны чёрных марусь и кремлёвский сокол Берия. Германовский Арканар – царство болезненно депрессивной гиперболы вне измерений, вне временного и цивилизационного контекста. Этот кромешный мирок поразительно детализирован в своём тошнотворном антураже, эклектичен в манерах и поведении обитателей, мелодиях, видениях, вместе с тем не сопоставим целиком ни с одним историческим периодом, ни с одним характерным национальным пейзажем. Дон Рэба в дождливо-шизофреническом режиссёрском зазеркалье – портретный гибрид Хрущёва и Маленкова. Главный людоед не горделив, не страшен и не величественен, а скорее смешон, жалок, нелеп. В таком взгляде на природу властительных драконов, полоумных мучителей человека, улавливаются набоковские нотки: истребление зловещего ореола тирании через презрительную усмешку и глумление над пафосным образом.
Поверхностное сходство с феодальной Европой остаётся лишь верхушкой айсберга, экстерьером, который достался в наследство постановщику от братьев-фантастов. Фантастичность сюжета в экранном изложении так же весьма условна и подменена эксцентричным гиперреализмом. Не говоря уже об авантюрно-приключенческой эстетике, которая основательно вытравлена и закрашена чёрной гуашью. Балом монстров правят излюбленная автором пасмурная иносказательность и сумрачный символизм. Звуковая палитра хаотична и размыта на хрусталёвский манер: слова едва различимы, сдавлены, словно всхлипы, а речи за десять шагов не слышны. Доминирующий язык населения – птичий, набор междометий от ахов-охов до «у-тю-тю» и «тра-ля-ля» – ещё один режиссёрский кивок в сторону своей предпоследней киноработы. Русско-народная «Сизая голубка» звучит эхом «Проверки на дорогах» и «Лапшина», недвусмысленно давая понять национальность и ментальность местных псевдобогов. Румата Эсторский на одну половину бог, на другую – богатырь из цикла германовских былин, своего рода венец эволюции персонажа сложносоставной режиссёрской киновселенной. Путь от «Двадцати дней без войны» к «Трудно быть Богом», от Василия Лопаткина к дону Антону Румате – тернистое путешествие Железного человека по стране Оз, странствие Гулливера по Лилипутии. Никулинский полковой журналист – стоический путник, шагающий сквозь невзгоды и потери Великой Отечественной к неминуемой победе. Иван Лапшин – твердокаменный знаменосец социализма, восхищённый строитель Города-сада. Юрий Кленский – атлант-генерал, подпирающий могучими плечами крышу Мавзолея, жрец и жертва империи Красной звезды.
Благородный Румата – симбиоз своих предшественников, витязь, скиталец и развоплощённый апостол, который сбросил нимб и предпочёл участь человека судьбе небожителя. Германовский «лирический» герой изначально богоподобен и богоравен, сделан из металлического сплава, несгибаем и несбиваем, но при этом всегда плоть от плоти своего народа, всегда – Человек, пусть и с приставкой «Сверх-». Ключевые черты демиурга мифологии Алексея Германа – великодушие и сострадание. Видимо поэтому, пройдя сквозь горнила репрессий, огонь войны, мытарства борьбы за светлое будущее, в прощальной ленте кинематографиста он официально награждается божественным статусом. Но недолго пребывает в роли Всевидящего, поскольку удел Бога – превращение в немого надсмотрщика без эмоций и чувств, без тоски и жалости. Для германовского Руматы такая цена неприемлема, такой жребий невыносим. Можно сколько угодно упрекать режиссёра в хмуром пессимизме, угрюмой мизантропии и надрывном отчаянии, но только не в эскапизме, только не в равнодушии. Ведь быть Богом порой не столько трудно, сколько стыдно. Хотя стать человеком в нечеловеческих условиях, спуститься с заоблачного трона на землю и нести тусклый свет сквозь морок и грязь – куда тяжелее. Акт нисхождения Руматы в липкую арканарскую тьму не что иное, как классическое борхесовское самоубийство Бога. Во имя, во славу, во спасение тех слепых, что желают прозреть, и тех зрячих, что мечтают приблизить небо.
